Вскоре Севка вынырнул из темноты сада с доской в руках. Огляделся ню сторонам и, не заметив никого ни в притихшем школьном дворе, ни на улице, принялся разгребать доской листья. Извлек из ямы тяжелый ящик. Долго примеривался, как его лучше взять — под мышку или на плечо. Взял, наконец, в охапку и осторожно направился из сада. Потом вернулся — завалил яму.
Машина по другой стороне улицы неслышно заскользила следом, пока Полевой не убедился: несет-таки раскопку в милицию. Шофер дал газ: Полевой торопился к себе в кабинет. Едва успел снять часы и включить настольную лампу, как в дверь не постучал, а скорее поскребся тихонько Севка. Он неловко протиснулся со своей громоздкой ношей, пытаясь поплотнее затворить дверь.
— Вот! Сказал принесу — и принес! — Он положил ящик на диван и уставился на Полевого.
— А-а-а, это ты, Сева? — будто оторвался тот от бумаг. — Я, видишь ли, засиделся. Ну, показывай свою музыку…
— Хороша штука! — восхищался лейтенант, снимая крышку с магнитофона. — В нашей работе очень необходимая вещь…
Севка удивленно вскинул белобрысые брови.
— Понимаешь, вот мы с тобой, к примеру, побеседуем… Ты слово дашь: «Дядя Вася, в первый и последний раз»… А машина эта твое слово — на ленточку! Как бы увековечит клятву твою. В случае чего, я щелк-щелк — слушай собственный голос. Ты бы себя узнал? Как бы тебе стало, если б слово не сдержал? Это я к примеру говорю…
— Лучше бы что другое, — буркнул Севка.
— Что другое?
— Ну, не клятву… А что-нибудь хорошее записать.
— А клятва, брат, — дело святое! Ты знаешь, у комсомольцев двадцатых годов какое правило было? Данное слово кровью подписывать. Не сдержал, значит, дрянь человечишко!..
Ко всему был Севка готов — пристыдит, колонией припугнет и начнет выпытывать: зачем да как стащил, где прятал магнитофон? Севка готов рассказать, как влез в школьный радиоузел, как вынес и закопал магнитофон в саду, а вот зачем он ему понадобился, теперь, пожалуй, и сам себе не объяснит.
Но дядя Вася не допытывался. Будто больше всего на свете его сейчас занимало — можно ли быть революционером сегодня, как в двадцатые годы.
— А ты как думаешь?
Севка никак не думал об этом…
— Если бы спасти какие-нибудь важные документы… — оживился он, поразмыслив, — или выследить преступника! А вы могли бы меня взять в помощники? Ну, там, пробраться куда-нибудь… Или что другое. Я через любую высоту прыгаю!
Полевой нарочитым зевком подавил улыбку: видел, как Севка через забор сигает…
Телефонный звонок («К ужину будешь? Или опять…» — устало спросила трубка) напомнил: пора кончать. Полевой стал собирать бумаги. Севка на лету подхватил свалившиеся со стола часы, покрутил завод:
— Точные?
— Как в аптеке. Давай, Севка, договоримся: с этой минуты… — стукнул пальцем по циферблату.
— Я становлюсь вашей правой рукой, — подхватил Севка.
Они, не сговариваясь, одновременно взглянули на забытый на диване магнитофон — свидетель их договора.
— А если когда-нибудь придется — щелк-щелк? — засмеялся Полевой. — Слово?
— Слово! — заверил Севка. — Только, чур, — он приподнялся на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Полевого, — про него, — покосился на магнитофон, — между нами.
— О чем разговор!
Севка проводил своего старшего друга до дому. У крыльца помялся в нерешительности и первый протянул на прощание сложенную лодочкой ладошку.
Весь уголовный розыск был поднят на ноги. Автомобили в районе угоняют не так уж часто. Хозяин пропажи в который раз рассказывал…
— Выпивши был, не поехал в гараж. Поставил у дома… И раньше случалось: оставлял — ничего. Ключ-то вот он, в кармане…
Похитителем оказался… его собственный сын.
Полевой догнал машину на окраине Рыбницы, в районе Дубоссарской горки. Мальчишка лет четырнадцати возился с мотором. Полевой затормозил мотоцикл. Пацан будто только этого и ждал.
— Вот влип! — пожаловался он. — Ни туда, ни сюда. Отцу на работу надо… Ну и всыплет!
— А ты давно, что ли, прогуливаешься?…
— Да не прогуливаюсь! На шофера учусь. На автобазе отцу давно уж помогаю. А за руль, сколько ни прошу, не пускает. А вчера, смотрю, — машина не заперта…
— Ну-ка, дай взгляну: не повредил ли чего? А это чье? — Полевой держал в руках затрепанную колоду карт и заложенную между ними трешницу. — Твое или отца?