— Ничего, кроме кур и трех гусей, не держим. Постояльцев нет. И чего пристаете?
Он старался ее грубости не замечать. Спрашивал вежливо.
— Постояльцев нет? Будьте добры, покажите тогда домовую книгу.
О каждом, записанном в книге, спрашивал как бы мимоходом. Бабка продолжала что-то ворчать. Но на помощь пришел ее внук Ванюша. Добрая улыбка Комина сразу покорила его:
— Это мама…
— Это баба…
— Это мой папа…
Комин внутренне подобрался. Но вмешалась бабка. Объяснила зло: муж дочери. Бросил, варнак, семью и неизвестно где живет в свое удовольствие. Распространяться дальше она не стала.
Проводить до калитки пошел Ванюша. Он, охотно откликаясь на добрые слова, рассказал, что учится в школе № 7. Очень старается, чтобы не огорчать маму. Очень любит свою учительницу Тамару Александровну.
— А что ж ты так плохо одет? — спросил Комин.
— Был бы у него отец, как у всех, — забубнила догнавшая их бабка.
— Ну, ничего, — улыбнулся Комин, положив руку на плечо умолкшего мальчика. — Вернется твой папа, и у тебя будет все, как у других.
На глазах у мальчишки показались слезы. Когда бабка отошла, он вдруг обронил горько-горько:
— Нет, дядя, мой папа домой не вернется.
Мальчик, видимо, что-то знал.
Уже потом, установив тесный контакт с его учительницей, той самой Тамарой Александровной, которую Ванюша любит «больше всех», Михаил Дмитриевич узнал, что сестра Вовченко убедила ребят в том, что их отец убит. Убит матерью. Под гнетом этой страшной мысли и росли они все эти годы. Росли, не смея смотреть людям в глаза!
А матери, злой и неласковой, боялись. «Была ли такой всегда?» — вот что пытался он выяснить. Беседовал с людьми. Не раз и не два встречался с соседями, знавшими давно Агриппину Вовченко. И все они в один голос утверждали: нет, не такой они знали соседку. Была общительной и веселой, любила на людях бывать. Как исчез Николай — ее словно подменили. Как в раковину, ушла в себя. Стала скрытной. К соседям почти не заходит. И на улице, как бывало, не остановится. Обронит: «Здрасьте», — и пошла к себе. Детям своим строго-настрого запретила ходить в другие дворы и дома.
С каждым днем у Комина наблюдений становилось все больше.
— Ну, как, — спрашивали его сослуживцы, — все еще надеешься на успех? Брось ты его, это дело, пора уже смириться и успокоиться.
Ничего определенного он еще сказать не мог, но все упорнее и упорнее напрашивался один-единственный вывод — Николая нет в живых. И если уж искать, то, наверняка, его труп или… то, что от него осталось.
А где искать? Кладбище, хоть и рядом с этим домом, оно отпадает. Там был бы заметен в те первые дни каждый свежий след. Дом был и раньше тщательно обыскан. Сарай тоже. Где же? Не настораживая соседей, он все время пытался выяснить, как семь лет назад выглядел этот двор, был ли он другим. И вот сначала вспомнил один, потом еще несколько человек, что перед тем, как ему исчезнуть, Николай ремонтировал дом. Глину для этого брал у сарая. Выгреб столько и для себя и для других, что там образовалась тогда солидная яма, не меньше двух метров глубины. «Вот оно!» — спохватился Комин. Это было уже что-то.
Пыл чуть поостыл, когда вспомнил, что в деле-то есть упоминание об этой самой яме. Он еще раз, уже с пристрастием перечел этот документ — протокол, подписанный работниками прокуратуры и понятыми. Раскапывали ее, но ничего не нашли.
«Ну, вот и последняя твоя карта бита, — рассуждал, огорченный неудачей. — Хвалилась синица море поджечь. Тянул, тянул, да так ни к чему и не пришел. А пора бы уж взяться и за другие дела. Да, но как быть с этим? Как? Да и товарищам как в глаза теперь смотреть?»
Будь у него другой характер — наверняка бы не выдержал. Махнул бы рукой, взялся за другое дело, что ждало его вмешательства. Ведь никакого просвета, никакой даже слабой надежды. Но он — это он: если начал — должен кончить, иначе сам себя первым же перестанет уважать. «Подождет тебя еще сейф, — сказал, как собеседнику, солидно распухшему за последние месяцы делу. — Подождет».
Он и виду никому не подал, что сам чуть было не разуверился в успехе. Опять — в какой уж раз! — сел за дело. Вспомнил о протоколе, о раскопке ямы… А как она велась — раскопка-то? Вот ведь чудак, так опечалился последней неудачей, что забыл главное выяснить.