Молодые преступники не успели согласовать свои «версии» на случай ареста. И сейчас пытались навести следователя на ложный след, путались в показаниях, лгали. Троицкой, опиравшейся на неопровержимые улики, не составило большого труда уличить их во лжи, выяснить степень участия каждого в преступлениях. Но для нее это было не главным.
— Вот вы показали, Николаев, что снимали часы с прохожих в тот день с Игорем. А Игорь утверждает, что грабил с Анатолием. Кому же верить?
Володя упорно молчал, избегая проницательного взгляда больших карих глаз, прикрытых очками. Запираться дальше не имело смысла, хотелось рассказать обо всем и облегчить душу. Но страх сковывал язык.
— Вы считаете, что молчать лучше? — спокойно спросила Троицкая.
— Я ничего не знаю, — упрямо твердил Володя.
— Знаешь, Володя, — Троицкая доверительно перешла на «ты», — ты вбил себе в голову, что подло признаться во всем, выдать товарищей. Хочешь, я скажу, о чем ты сейчас думаешь?
Помедлив, она твердо взглянула в глаза подследственного и со скрытой иронией произнесла:
— Пусть меня пытают, режут на куски, но я не скажу ни слова!
— Не угадали! — криво усмехнулся Володя.
— Ну, может, не теми словами, а за смысл ручаюсь... Ты любишь стихи?
Николаев презрительно пожал плечами.
— И напрасно... Так вот, о молчании. Разное оно бывает — молчание-то. Есть у Симонова «Рассказ о спрятанном оружии». Дело в Испании происходит. Понимаешь, франкисты захватили в плен двух республиканцев. Пытали, мучали жаждой, топтали и били, добиваясь признания, где спрятано оружие. А они молчали. Потом старший из пленников заметил, что его товарищ вот-вот заговорит. И тогда он... Как ты думаешь, что он сделал?
Подавшись вперед, Володя жадно слушал Троицкую. Вопрос застиг его врасплох.
— Не знаю. Задушил, наверное. Или...
— Нет, он сказал начальнику тюрьмы, что готов раскрыть тайну, но поставил три условия: дать ему стакан воды, отпустить на свободу и убить его товарища...
— Вот сволочь! — вырвалось у Володи.
— Подожди. Товарища его застрелили «при попытке к бегству». А заканчивается стихотворение так:
В кабинете воцарилось продолжительное молчание. Потом Татьяна Сергеевна негромко сказала:
— Я тебе завтра принесу эти стихи, Володя... Понимаешь, есть идеи, убеждения, ради которых не жаль идти на смерть. И есть в жизни ситуации, когда молчание становится героизмом. А то, о чем ты хочешь умолчать, так мелко и грязно, что не заслуживает никаких добрых слов. Пойми меня правильно. Днем раньше или днем позже мы все равно выясним то, о чем ты не хочешь говорить. А если говорить откровенно, то нам уже все известно.
— Раз известно, так и не спрашивайте! — почти выкрикнул Володя.
— А нервишки у тебя сдают, — улыбнулась Троицкая. — Кричать-то зачем? Ты ведь на заводе учеником работал, да? Так вот, представь себе такую картину. Получил ты зарплату, идешь домой. А тебя вдруг останавливают какие-то типы и, наставив ножи, отбирают часы, деньги, снимают костюм. А ведь на часы и костюм ты откладывал деньги месяцами. Те, кто ограбил тебя, в три вечера спустят заработанное тобой. Ты не находишь, что между фашистами и вот такими типами не такая уж большая разница?
— Фашисты убивали, а мы... — с мальчишеской обидой начал Володя и тут же осекся, заметив, что проговорился.
— Да, вы пока не убивали, вы только угрожали. Но ведь не у всех людей здоровые сердца, иной и от испуга мог умереть. Ну, а если бы тот, кого вы хотели ограбить, оказался смелым человеком, стал бы защищаться? Вы бы пырнули его ножом.
— Нет, нет, никогда!