— Здорово ночевали, Николай Васильевич, с утречком вас! — он снимал шапку и кланялся в пояс.
Белое крупное лицо Филимонова розовело:
— Да ты что, Михалыч, ну сколько тебе говорено? Что ты мне, как попу или купцу, кланяешься? Уж коли ты меня по-простому звать не хочешь, зови официально — товарищ Филимонов, здравствуйте, или еще как. А то нехорошо получается, не по-революционному.
— О-хо-хо, прости меня темного, товарищ Филимонов, — послушно откликался Михалыч, поспешно надевая шапку. — Никак в привычку не возьму. Да и боязно как-то.
— Чего же бояться-то? — сердился Филимонов. — Власть теперь наша. Народная, значит. Служу я в милиции, так ведь она рабоче-крестьянской называется. Вот я, к примеру, рабочий, а ты — крестьянин. И выходит, что милиция общая для нас с тобой.
— Так-то оно так, — тянул хозяин, — но ить все одно власть. К примеру, заарестовать кого может...
— Да за что же тебя арестовывать? — горячился Филимонов. — Убил ты кого или украл что?
— Сохрани бог! — крестился Михалыч. — Не убивец я, греха на душу не возьму... Только время сейчас непонятное, неровен час... — и умолкал, вздыхая, уходил в темные сени.
Сколько ни пытался Филимонов вызвать Михалыча на откровенный разговор, ничего не получалось. Догадывался Филимонов, что не прост Михалыч, да не хочет раскрыться. Милиционер знал, почему. Хотя и были разбиты колчаковцы на Алтае — уже полтора месяца прошло, как освобождены были Барнаул и Бийск, — здесь, в глухом уголке, рядом с тайгой, уходящей к Кузнецким горам, было очень тревожно. Совсем рядом, в Анаштаихе, небольшой деревушке, налетевшие бандиты жестоко расправились с мужиками, отказавшимися идти с ними. В Тогуле зверствовали сынки богачей. Да и в самой Ельцовке за последнее время прибавилось свежих могил. Забили в колчаковщину насмерть Дунькина, Арташкина — мужиков, поднимавших голос против богатеев.
А еще поговаривали, что командир партизанского отряда Рогов свернул на путаную тропку анархии. Отряд его быстро превратился в банду, к которой примкнули и те, кто хотел поживиться, погулять в это тревожное и горячее время, и те, кто в душе накопил звериную ненависть к новой власти, к народу, кто втайне надеялся вернуть старые порядки. И тех и других пока вполне устраивала «программа» Рогова — неподчинение революционным порядкам, дисциплине. Острие «программы» было направлено в первую очередь против коммунистов.
Нет, совсем не случайно начальник бийской уездной милиции, напутствуя Филимонова, предупредил его сухо и строго:
— Обстановка в селе сейчас очень напряженная, товарищ Филимонов. Развернулась невиданная по своей остроте классовая борьба. Нужно быть все время начеку. Не забывайте ни на минуту о том, что вы представляете нашу рабоче-крестьянскую милицию, что в вашем лице крестьяне видят прежде всего представителя Советской, народной власти.
Потом не выдержал официального тона, улыбнулся, протянул руку:
— Ну, Николай Васильевич, успеха тебе... Трудно будет одному, конечно... Если что, сразу сообщай. Поможем, насколько будет в наших силах. Ну, бывай... Смотри там, носа не вешай!
Но странное дело — Филимонов уже две недели жил в Ельцовке, а никак не мог реально ощутить остроту обстановки. Неторопливо и размеренно текла жизнь в селе, словно и не было нигде гражданской войны. Завидя милиционера, встречные осторожно уступали тропинку, степенно здоровались: одни глядели прямо и открыто, доброжелательно, другие — с какой-то тревогой, третьи опускали головы, прятали глаза.
Иногда все же доходили вести и до Ельцовки: пробивались сквозь снега верховые из Бийска, приходили на лыжах из Мартынова. В середине февраля приехал в село нарочный из Бийского уездного оргбюро РКП(б), привез новость: Колчак расстрелян в Иркутске, но контрреволюция в Алтайской губернии снова подняла голову — губревком ввел чрезвычайное положение.
В этот вечер в сельский Совет было не протолкнуться. Накурили до синевы, сидели допоздна.
— Попил он кровушки нашей, проклятый, — бросил чернобородый мужик, сидевший на корточках в углу.
— Да-а... Повластвовал, да недолго, отрубили ему хвост.
— Пусть над налимами подо льдом адмиральствует.