Кто воевал, тот знает эту звенящую тишину перед боем, когда слышно, как стучат часы, бьется сердце, как шуршит, сорвавшись с ветки, тяжелая снежная шапка. Люди же молчат. Будто и нет здесь никаких людей, никого нет, только безмолвный поседевший лес и тяжелые, сплошной завесой падающие с неба липкие хлопья снега. О чем думал тогда Кундер, никто не знает. Может быть, он думал о предстоящем бое, может, о том, что сыро и холодно сейчас, может, о матери, отце, о родном доме в Саулепа.
Всего несколько месяцев прошло с того дня, как комбат отпустил его повидаться с родными. Бодро спрыгнул тогда Кундер с грузовика. Сорвав с головы фуражку, помахал рукой товарищам и быстро пошел в сторону Саулепа. На полях крестьяне убирали хлеб и картошку. Трудно разгибая спины, люди из-под ладоней смотрели на низкорослого широкоплечего лейтенанта с круглым веснушчатым лицом и огненно-рыжими волосами. Кто он и куда так торопится?
А Якоб и в самом деле торопился. Вот уже из-за редких деревьев видна двухэтажная деревянная школа, о которой он учился. А за ней приземистый отчий дом и сложенная из серо-коричневых каменных глыб подслеповатая отцова кузница, крытая позеленевшей от времени и ненастья дранкой. Родной запах дыма. Здесь, в этом каменном доме, он провел детство, здесь жили его братья и сестры. Каково им тут было при немцах? Живы ли? Что-то уж очень тихо кругом...
Якоб остановился, смахнул с лица осеннюю паутину и побежал. Дверь кузницы отворена. Наверно, отец там. Замедлив шаги, Якоб надел фуражку и тихо вошел. Нет, никого нет, но тлеют угли в горне. Значит, все в порядке, значит, отец жив, он дома. Якоб обошел кругом прокопченную кузницу, он хотел войти в дом как можно тише, чтобы устроить родным сюрприз. Но трудно было сдержать себя, и он помчался по дорожке между кустами сирени.
Его дорожка, посыпанная желтым песком, его дом, его отец, братья, сестры...
В сенях он наткнулся на худущую длинноногую девчонку и с трудом узнал в ней племянницу. Та секунду-другую таращила на него глаза, потом попятилась в комнату. «Мама, мама! Русский солдат пришел!» — закричала она, не отрывая взгляда от Якоба. Из комнаты выбежал отец. Суровое, морщинистое лицо, тяжелый прищур серых глаз, короткие пепельные волосы.
— Ты, Якоб?! — прошептал старик и, сгорбившись, беспомощно опустил руки. Якоб обнял его, прижался лицом к небритой щеке и губами почувствовал соленую отцовскую слезу.
— Не думал я, что живой ты, сынок, — неожиданно хриплым голосом заговорил старый Мартин. — Сколько худа на земле нашей. Арсения свои же, эстонцы, хуторяне богатые... застрелили и в канаву бросили... За землю, что получил от новой власти.
Якоб крепче прижал к груди отца и ловил губами воздух. А сердце, казалось, подкатилось к самому горлу.
— ...Другие... все... живы? — наконец выговорил он, осторожно усадив отца на лавку.
Старик горестно покачал головой.
— Иоханну в Германию угнали. Ни писем от нее, ни весточки. Остальные, слава богу, живы. И ты вот пришел...
Значит, нет Арсения, нет Иоханны. Нестерпимо захотелось уткнуться в пахнущий кухней подол матери и заплакать, как бывало в раннем детстве. Он словно забыл, что мать умерла, когда ему еще не было и тринадцати лет.
За сутки, что пробыл Якоб в отчем доме, надо было о многом поговорить. Родственники расспрашивали его о войне, о Советской власти. Старый кузнец потрогал заскорузлыми, навечно обожженными пальцами орден Красной Звезды на кителе сына и спросил: «За что?» «Бой под Вытиквере», — ответил сын. «Под Вытиквере», — задумчиво повторил старик и снова спросил:
— Раньше, при Пятсе, кавалеров Креста свободы наделяли землей и хутором... А тебе, сынок, дадут?
Якоб улыбнулся.
— Всем крестьянам дадут землю, отец, — ответил он. — Но не за орден. Каждая крестьянская семья получит участок. Как перед войной...
Кундер поежился от озноба, крепко сжал зубы, чтобы унять дрожь. Мокрая шинель, казалось, стягивала тугими обручами тело. Ох, когда же кончится эта ночь, когда же можно будет согреться у костра, обсушиться? Война идет уже к концу, это ясно. И скоро он будет ходить по мирной, цветущей земле. Как до войны. Вот только добить бы поскорее гитлеровцев. Все будет хорошо, даже еще лучше, чем в том, навсегда опьянившем его радостью, девятьсот сороковом году.
...Невысокий круглолицый крепыш с выразительными карими глазами, широким, чуть вздернутым носом и оттопыренными ушами появился в Ляянемаском уездном отделе милиции в августе 1940 года.