— Меня зовут Якоб Кундер, — смущаясь, представился крепыш парторгу Придику Сарапуу. — Хочу служить в милиции...
Его по-женски белое лицо в сплошных веснушках, какое бывает только у рыжеволосых, зарделось. Он переминался с ноги на ногу, хлопал длинными огненными ресницами и поминутно поправлял на себе серый домотканый пиджачок.
В кабинете Сарапуу несколько минут назад закончилось совещание, и трое его участников еще не ушли.
— Где ты работаешь? — спросил командир взвода Вольдемар Напритсон. Ему, недавнему леснику, еще месяц назад стучавшему топором в Саунамяэских лесах, явно импонировал этот юноша с таким открытым честным лицом.
— Я пекарь, — уже более уверенно отвечал Кундер. — Работаю в кондитерском магазине Валдманна.
— Чего ж ты бросаешь хорошую работу? — спросил Ильмар Теддер, вчера еще концертмейстер, пианист, а теперь начальник паспортного отделения. — Или ты думаешь, что здесь у нас слаще?
Якоб застенчиво улыбнулся шутке Теддера. Конечно же, он не думает, что в милиции работать легко и весело. Но вот хозяин его, как был хозяином, так им и остался. И в кондитерской у него швыряют деньги те же богатые бездельники, что и раньше. Наверное, мало еще сил у Советской власти в Эстонии, чтобы справиться со всеми богачами. Вот он, Якоб Кундер, и решил помочь.
Жизненное кредо Якоба было настолько ясным, так перекликалось оно с собственным представлением парторга и его товарищей о классовой борьбе и милицейской работе, что Сарапуу и Напритсон тут же написали Кундеру рекомендации. А через два дня начальник Ляянемаской уездной милиции Эвальд Эйхе наложил на его заявлении резолюцию:
«Принять на должность милиционера».
Это были тревожные дни революции. Вышедшие из подполья коммунисты сумели сплотить вокруг себя рабочих, трудовое крестьянство, прогрессивную интеллигенцию. 21 июля вновь избранная Государственная дума провозгласила в республике Советскую власть, а затем приняла декларацию о вступлении Эстонии в состав первой в мире страны социализма.
Но господа из «бывших» не сложили оружия. То тут, то там вспыхивали организованные провокаторами инциденты, ползли нелепые слухи.
...Кафе Дитриха было переполнено до отказа. В накуренном зале словно сквозь туман плыл над столиками бледно-желтый свет бра. Причудливыми бликами высвечивались лица. Здесь были дамы в блестящих шелковых платьях, господа в белоснежных манишках и дорогих костюмах, рабочие в пиджачных парах, студенты, служащие, подвыпившие девушки. Звенели бокалы, в чашечках дымился кофе, в пепельницах чадили дорогие сигары и копеечные сигареты. За столиками играли в бридж; нарочито вплетая в эстонскую речь немецкие фразы, спорили о новой власти, земельной реформе и национализации. В зале стоял ровный гомон, лишь временами взлетал чей-либо голос, и тогда можно было разобрать отдельные фразы.
— ...Что вы говорите о религии и государстве? Коммунисты закроют все церкви, вот и все!
— И регистрации брака больше не будет...
— Mein Gott... Aber wir können doch nicht so...[3]
— Говорят, будут отбирать у родителей детей, чтобы муштровать их в русских военных школах... Пушечное мясо для Москвы...
И вдруг из-за столика в дальнем углу зала резко поднялся высокий краснолицый мужчина в сером грубошерстном пиджаке. Грохнул упавший стул. В наступившей тишине раздался громкий голос, отчетливо произнесший по-русски:
— Граждане, лимонад отравлен!
Зал загудел. Все повскакивали с мест. Несколько человек бросились к выходу, опрокидывая столики. Зазвенела разбитая посуда.
Размахивая грязными руками и стараясь перекрыть шум, краснолицый орал в лицо пробившейся к нему молоденькой официантке:
— Кого хотела отравить? Меня, рабочего человека, члена славной партии большевиков? Этому тебя научили в комсомоле, шлюха!
Официантка, миловидная блондинка с кокошничком, приколотым к ржаным волосам, смотрела на перекошенное в злобе красное лицо. В ее широко раскрытых, ничего не понимающих глазах стояли слезы. Пальцы девушки лихорадочно перебирали край маленького передника.
В кафе стоял невообразимый шум. Какая-то тучная дама упала в обморок.
— Первая жертва преступления коммунистов! — истеричным фальцетом крикнул тщедушный студентик в пенсне, силясь усадить даму на стул.
— Alpdruck...[4]
— Убийцы!
И тут на пороге появился низкорослый веснушчатый милиционер в аккуратной, плотно облегающей крепкую фигуру форме.
— Спокойно, товарищи! — произнес он, поднимая руку. — В чем дело?
Стало тихо. Головы повернулись в сторону краснолицего. Тот рванулся к милиционеру.