Ленков пополз. Душил кашель: тяжелый, разрывающий грудь. Николай ударился головой о фундамент. Руки лихорадочно забегали по кирпичной кладке, отыскивая спасительное отверстие. Нашли. Ленков подтянулся, прильнул лицом к отверстию, жадно вдохнул влажный, холодный воздух.
А рядом что-то рушилось, падало, грохотало, стонало. Кто-то кричал не своим голосом. Все смешалось: ожесточенная стрельба, звон стали, топот ног, ржание лошадей.
Но вот мало-помалу стало стихать, звуки словно куда-то удалились, и в наступившей тишине Ленкову вдруг почудилось, что кто-то кричит: «Николай Павлович! Лен-ков! Николай Пав-ло-вич!»
Где-то глубоко затеплилась мысль: «Наши, наши пришли!» Это был последний проблеск сознания. А потом все погрузилось в темноту...
Некрасовы нашли Ленкова, вытащили из подвала, привели его в чувство. Жадно выпив воды, Николай Павлович усталым взглядом посмотрел на товарищей и, обращаясь к Голубеву, спросил, еле шевеля кровоточащими губами:
— Конец банде, а?
— Добили, Николай Павлович, добили! А тебя уж и не чаяли живым увидеть. Шутка ли, такая орава навалилась.
Ленков прищурился:
— Мы еще повоюем, умирать нам рано. Вот покончим с этой нечистью, тогда, пожалуй, и помереть не жаль будет, хотя я лично согласен еще сто лет прожить...
...Жил в городе Пучеже Ленков — один из первых милиционеров страны Советов. Жил красиво, благородно, стремительно. Двадцать три года, до последней минуты жизни, нес он боевую милицейскую вахту, отдавая людям всю щедрость своего сердца. И оттого, очевидно, на земле остался его след.
Анатолий Ходасевич
ПОЛТАВСКАЯ, 3
1
Утро 26 мая 1921 года обещало жителям Владивостока отличный день.
Каждый, кто в этот ранний час успел выйти на улицу, радовался хорошему утру.
И только Владимир Галицкий — милиционер второго городского участка как будто не видел этого утра. Он торопливо шагал к центру города, мечтая побыстрее добраться до кровати. Он чувствовал себя очень усталым, к тому же побаливало колено, которое ночью он сильно ушиб, прыгая через ограду палисадника.
Галицкому недавно исполнилось девятнадцать лет, но ему так хотелось выглядеть старше, что он отпустил усики и постоянно хмурил брови, стараясь казаться более серьезным, чем это было на самом деле. На его сутуловатой фигуре мешковато висела видавшая виды гимназическая шинелька с давно нечищенными пуговицами. Лихо заломленная милицейская фуражка и новенькая трехлинейка на плече говорили прохожим о том, что по улице шагает блюститель порядка. Милиция во Владивостоке была единственной разрешенной японскими оккупантами вооруженной силой приморского пролетариата. Правда, в силу особых условий она не называлась рабоче-крестьянской.
Всякий вечер, когда над приморским городом опускалась темнота, из милицейских участков, дежурных частей дивизиона народной охраны, являвшихся милицейским резервом уголовного розыска, молча уходили в «медвежьи углы» небольшие вооруженные группы. Милиционеры знали: под покровом ночи в городе начинают орудовать уголовники и бандиты. И хотя пока еще власть в Приморье принадлежала не пролетариату, сотрудники милиции стремились и в условиях японской оккупации служить трудовому народу.
Может, потому ничто не радовало Владимира в это раннее утро, что он все еще находился под впечатлением неудачи, которая постигла их группу. Трое суток без сна и отдыха выслеживали они — пять милиционеров и два агента уголовного розыска — одну из опаснейших бандитских шаек, которой руководил некий Кондоров, по кличке Канадай. Казалось, рыбка в неводе... Однако события повернулись таким образом, что сами они чуть было не напоролись на засаду. В неравной схватке потеряли товарища, да в довершение всего вынуждены были чуть ли не целый час выслушивать выговор в штабе одной японской части «за ночную стрельбу».
Все, что пережил Владимир в эту ночь, тяжелым камнем легло на сердце. Правда, по своей натуре Владимир был оптимистом и в трудные минуты не позволял себе «распускать нервы», но сегодня раскис.
«И все из-за этих проклятых оккупантов! — с досадой думал он. — Это они сорвали нам операцию...»
К такому выводу все чаще приходило большинство владивостокских милиционеров и работников уголовного розыска. Японцы бесцеремонно вмешивались в дела милиции. Они не только проверяли количество оружия, считали каждый патрон, но и назойливо интересовались оперативными планами уголовного розыска. Одним словом, не давали милиции и шагу шагнуть без их разрешения, а случалось, почти открыто содействовали уголовникам, прекращая начатые милицией расследования.
Владимир подумал, что на фронте было куда проще. Враг есть враг, и его надо бить, что Галицкий и делал, вступив добровольцем в Красную Армию и пройдя с боями от Урала до Байкала. А тут — попробуй разберись. Кругом враги — японцы, белогвардейцы, уголовники, а бороться с ними нельзя. То есть можно, конечно, но с умом, не в открытую.
2
— Что, навоевался?! — радостно встретил Галицкого на пороге общежития Володя Штам, старший милиционер их отделения. — О, да ты, я вижу, еле ноги волочишь. Трудная ночка была, тезка, а?
— Устал малость, — нехотя согласился Владимир.
Поставив в пирамиду винтовку, он, не раздеваясь, опустился на койку:
— Как думаешь, в столовке что-нибудь осталось?
— Сейчас устроим, — ответил Штам и вышел за дверь.
С Володей Штамом Галицкого связывала давняя дружба. Они вместе учились в коммерческом училище в Питере, там встретили революцию, вместе мечтали о будущем. Потом их пути разошлись, несколько лет они не виделись... Уже во Владивостоке, собираясь как-то вечером на операцию, Владимир вдруг увидел в дежурке чью-то угловатую спину. Он сразу же узнал Штама, хлопнул парня по плечу. Тот сердито обернулся, но сразу же полез обниматься.
В тот же день Штам сказал Владимиру доверительно:
— Послан сюда из партизанских отрядов, из Анучино. Смекаешь, что такое владивостокская милиция?!
Через Штама Галицкий разыскал Сашу Манюшко. Она тоже когда-то училась в том же коммерческом, только была двумя классами старше. Оказалось, что Саша ведет в городе работу среди молодежи, создает комсомольские ячейки. Манюшко, как только они встретились, предложила Галицкому съездить за комсомольской литературой в Благовещенск.
— Дело это трудное и, сам знаешь, не безопасное. Придется ехать через Харбин, а там — осиное гнездо контрреволюции. Но ты выполнишь это поручение, ты смелый...
Конечно, он съездил в Благовещенск и все обошлось, как надо.
Мысли путались. В полусне Владимир скинул с себя шинель и сапоги, снова упал на койку.
Возвратившийся Штам застал его уже спящим. Постояв секунду у кровати товарища, он, стараясь не шуметь, поставил на тумбочку кружку с дымящимся кипятком, котелок с кашей и отошел к столу.
Надтреснутым тенорком заверещал на стене телефон. Штам досадливо поморщился, быстро подошел к аппарату.
— Сколько людей в общежитии? — спросил голос дежурного по участку.
— А я считал? Ну, человек десять, все отдыхают, с ночной пришли...
— Вот что, Штам, ты не остри, не время! — отрезал дежурный. — Немедленно подними всех, вооружи винтовками и бегом на угол Светланской и Суйфунской. Там что-то каппелевцы затевают, толпу собрали. Ты — старший. Действуй!
— Подъем! — гаркнул Штам. — Тревога!
Милиционеры вскакивали с коек, с полузакрытыми глазами торопливо одевались, натягивали сапоги.
— Тезка, ты не пойдешь, — наклонился Штам к Галицкому, — останешься здесь. Досыпай-ка свое...
— Это еще почему?
— Таков приказ! — резко сказал Штам. — Тебе ночью снова работать в опергруппе. Поэтому отдыхай!