Наверное, с каждым такое случается: живешь-живешь и себе и другим нравишься, и вдруг застучит в висках: «А кто же ты есть на свете?»
После отпуска, после Валгусов, Сафонов несколько недель раздумывал над этим. Участок его — в поселке станкозавода — был тяжелым. И пьяных дебошей хватало, и хулиганства, и воровства. Любое дежурство — ни роздыху, ни покою. Но выпадал часок поспокойней, и снова в висках стучало: «А кто же ты есть на свете?»
И так и эдак прикинь, выходило, что после войны поубавил Сафонов огоньку, и хотя долг свой выполнял честно и старательно, но не было в его днях ни одного яркого, такого яркого, чтобы другим людям этим днем можно бы посветить. Вроде бы работа в милиции и трудная и опасная. А ему не приходилось ни разу ни здоровьем рисковать, ни кровь пролить. Больше всего помнит себя Василий Михайлович на заводе: то в парткоме просит укрепить народные дружины, то в завкоме — насчет переизбрания товарищеских судов, то в комитете комсомола обсуждает навязшую в зубах повестку дня: «Меры борьбы с хулиганством». Конечно, доводилось и следствию помогать, и самому скручивать преступника... Только ведь есть просто работа, а есть работа-подвиг. Тот, к примеру, что совершили земляки. А он так мало еще в жизни сделал и для себя и для памяти погибших друзей!
Начальник райотдела задержал как-то Сафонова после оперативки и, отбросив всякую официальность, сказал:
— Бьемся мы, бьемся, Василий Михайлович, с хулиганством, а до самой червоточины пока не докопались. Знаешь, когда человек становится потенциальным хулиганом?
— После пьянки.
— Это уж само собой. Но и пьянка может быть следствием. А причина? В карты слишком азартно стали играть. Вот где первая ржа. Выиграл — пей с радости, проиграл — пей с горя. Выиграл — деньги дармовые, сори-кути, играй дальше; проиграл — отыграйся, денег нет — добудь, отбери у жены или у прохожего в темном закоулке. Вот какие козыри еще нами не биты.
— Я пробовал, — сокрушенно заметил Сафонов. — И карты рвал, и штрафовал — все ползет по дворам зараза. Но вы правы: надо что-то придумать.
Сын Сашка с вечерней смены приходил домой поздно — и всю неделю заставал отца за столом, с авторучкой над белыми листами.
— Отчет, что ли, батя, кропаешь?
— Не совсем. А может, и отчет.
Сашка ужинал на кухне, тихо готовил себе постель, стараясь не разбудить мать и меньшего брата, потом зажигал лампочку-ночнушку, нырял в постель и начинал шелестеть страницами какой-нибудь книги. Но Василий Михайлович не успевал написать и пяти строчек, как под ночнушкой все затихало. Сафонов, прежде чем выключить лампочку над кроватью, любовно оглядывал спящего сына, находил в чертах его лица какое-то сходство с собой, а уже перед тем, как надавить на кнопку выключателя, решал: «Мальчишка еще, зачем ему все знать».
Только Сашка узнал. Ворвался в воскресенье в дом со свежей газетой и с порога провозгласил:
— Молодец, батя, участковый уполномоченный милиции В. Сафонов. Отличный фельетон. Сам «Крокодил» заплачет над ним горючими слезами. А уж про Назарова я и не говорю.
Жена Фаина Ивановна и Вова, младший сын, кинулись к газете, устроили громкую читку его фельетона, посмеялись вдоволь над злоключениями безыменного картежника с поселка станкозавода.
— Постой-постой, — вдруг вспомнил Василий Михайлович, — а как же ты, Сашок, узнал, что я про Назарова? Там же его фамилии нет.
— Мне, во-первых, киоскер дядя Боря сказал, во-вторых, у витрины для газет все об этом говорят.
— Значит, похож Назаров на себя? — заулыбался Василий Михайлович. — Так и хотел.
Вечером Сафонов пошел по дворам. Лампочки над столиками, где всегда собирались картежники, горели ярко, и сами картежники были на месте, только играть не играли. Везде застал одинаковую картину: читали газету, хохотали и так и сяк склоняли фамилию Назарова.
— Здорово ты их, Василий Михайлович, — кричали Сафонову из окон женщины. — Теперь мы им на это дело ни рубля не дадим.
Назарова нигде не было. Он появился в доме участкового через несколько дней. Сухонький, немолодой, со строгим прищуром глаз и горестно опущенными уголками губ.
— Я тебе этого фельетона не забуду, — сказал он вместо приветствия. — Разве я когда-нибудь менял детей на карты?
— Во-первых, проходи, не стой у порога, во-вторых, не тебе грозить, а в-третьих, с чего ты взял, что фельетон про тебя? — миролюбиво спросил Сафонов.
— А про кого же? — закричал Назаров. — Мне по почте двадцать шесть газет прислали с этой писаниной. Про кого же?
Назаров прошел к столу, опустился в кресло. Помолчали.
— Ладно, скажу, зачем пришел, — выдохнул наконец гость. — Возьми себе эти двадцать шесть газет...
— Спасибо.
— ...и скажи дружкам моим, что не про меня писал.
— Эх, Назаров, Назаров...
— А я тебе обещаю больше не играть и других буду отговаривать.
Назаровские газеты Сафонов раздал агитаторам по цехам станкозавода. Фельетон везде обсуждали горячо, и рабочие собрания даже принимали по нему решения.
Когда через месяц Сашка пошел с отцом в редакцию за гонораром, за столами под лампочками уже потешались доминошники.
— Тоже зло, — сказал Василий Михайлович, — но меньше.
Сашка думал, что из редакции они пойдут домой, но отец потащил его в сберкассу, на глазах у сына завел себе сберкнижку и положил на нее весь гонорар. Сашка это дело не одобрил, буркнул отцу:
— Скопидомом будешь, батя.
И жена Фаина Ивановна стала уличать мужа в скопидомстве.
— Копейка трудовая, — защищался Сафонов. — Рубль сбереженный все равно что рубль заработанный.
Сашка всю получку отдал отцу, но к матери она попала ополовиненной. Что это, действительно, с батей?
Сафонов много лет собирал домашнюю библиотеку и вдруг решил продать. Нашел покупателя, с Сашкой вместе грузил книги, при сыне вел расчет, а от матери утаил несколько сотен. Дела...
На совести Василия Михайловича до сих пор не было ни одного нераскрытого преступления. Нет, одно-то было. Но его никто всерьез не принимал: это когда в бане поселка две шайки украли. Но теперь другое дело. Вот уже третий месяц кто-то постоянно угонял личные мотоциклы с улиц его участка. Через несколько дней эти мотоциклы находили в бог знает каком конце города. Кто же этот похититель? Для чего он совершает свои таинственные кражи? Не стоят ли за ними более тяжкие преступления?
Двадцать пять тысяч человек проживает на территории участка. Но про всех людей, отбывавших наказание, Сафонов все знает: где родился, с кем водился... Не так уж их и много. А тех, кто у Сафонова на подозрении, и того меньше. А кому он совсем не верит — раз, два... Нет, один сейчас такой человек — Жуков. На работу вроде устроился, но это такая работа... Никто за ним не следит: ночной сторож, дежурство через сутки. Пьянствует Жуков сверх всякой меры, на такси разъезжает, одевается не по карману.
Жуков был навеселе, когда открыл дверь Сафонову. Чуть помедлил в дверном проеме, загораживая спиной свет с кухни, потом, словно решив для себя что-то, вежливо пропустил участкового в квартиру. У Жуковых было чисто, уютно. Но сам хозяин ходил по комнате в измазанных грязью сапогах. На кухне горел газ, но на конфорке ничего не стояло. Очевидно, Жуков только пришел домой, не успел переодеться и даже поставить чайник.
Сел Жуков первым. «К окну, чтобы мне смотреть на него против света», — определил Сафонов. Значит, волнуется и хочет скрыть что-то. Но разговор пошел самый благодушный. Должно быть, предугадывая вопросы, Жуков рассказал и о работе (надо бы найти поинтересней), и о своих выпивках (корчевать такие привычки сил не хватает), и о прекрасных заработках жены-портнихи. Рассказал Жуков обо всем этом, удовлетворенно глянул на участкового и решил вроде подвести черту:
— Погода что-то никак не установится.
Сафонов поддержал невинный разговор.
— Погода — женского рода, вот она и изменчива, — потом серьезно добавил: — Но над нами не каплет. Так же как над Кухтарем. Взяли его вчера в Сормове.