Нам повезло. Часа через полтора к воротам подъехал в тарантасе немец в штатском. Это был владелец экономии. Ему требовалось пятьдесят пленных.
Впереди нас стояло человек тридцать.
- Кажется, наше дело в шляпе, Виктор. Нам бы только вырваться отсюда…
Полицай построил нас в колонну по три в ряд. Начался осмотр. Хозяин экономии, крупный упитанный человек с большими руками, покрытыми рыжим пухом, сам отбирал будущих работников. Каждого кандидата он ощупывал с ног до головы, пробовал мускулатуру, сильными узловатыми пальцами оттягивал вниз подбородок и, пригибаясь, заглядывал в рот.
Если пленный отвечал требованиям, владелец экономии коротко бросал: «Gut». Через час в группе счастливцев оказался и Виктор.
Настала моя очередь. Быстро, точно обыскивая, немец обшарил пальцами мое тело, потом вдруг приподнял меня и опустил на место. Голова у меня закружилась, я качнулся, едва удержавшись на ногах.
Хозяин экономии сплюнул сквозь зубы и отрицательно мотнул головой.
- Прочь! - тут же приказал солдат.
Я не трогался с места.
- Прочь! - пролаял гитлеровец и больно ткнул меня сапогом пониже спины.
Я отошел и, улучив момент, снова пристроился к очереди. Дежурный полицай заметил эту уловку и отогнал меня плеткой. Отбежав подальше, я стал наблюдать за происходящим. Из партии отобранных в экономию выскочил Виктор, но ему тотчас преградили дорогу. Клементьев что-то быстро говорил, указывая на меня. Гитлеровец, упираясь дулом автомата в грудь Клементьеву, теснил его назад. [93]
Подошло еще несколько конвоиров. Счастливцев, попавших в число пятидесяти, вывели из лагеря. Виктор успел помахать рукой.
- Проща-ай - донеслось до меня.
- Прощай, друг, - прошептал я и быстро отвернулся. Меня душили слезы.
* * *
Весь день я был сам не свой. Одиночество страшно всегда. Но вдвойне страшнее было оказаться одному в той обстановке. Одиночество в плену - верная гибель, поэтому даже самые замкнутые люди старались найти себе друга, товарища.
Я стал приглядываться к соседям по бараку. И товарищ объявился.
Он сам искал меня и, как я понял из нашего разговора, давно приметил нас с Виктором, да все не решался познакомиться.
- Побаивался, - сознался Ваня. - Люди разные, и разное у них на уме. Вначале, когда ты с дружком ушел на вокзал, подумал, что с вами каши не сваришь. Потом понял, что вам не лишняя пайка хлеба понадобилась, не еда интересовала, а побег.
- Как ты догадался?
- Да от вас же услышал, случайно. У меня эта мысль тоже крепко засела. Некоторые тут рассуждают так - лишь бы перезимовать, а там видно будет, На этот случай обзаводятся барахлом, которое потеплее, с полицаями дружбу заводят, мелкой спекуляцией занимаются. Сперва и я поддался такому настроению. Скажу честно, даже полицаем стал. Только ты не думай, что я был, как эти зверюги. Ну, шумел иногда на пленных. Так нужно было для виду. А на деле никого не обидел… Однако долго не выдержал. Через месяц отказался. Столько всего нагляделся, что сам себе противен стал. Понял: если не вернусь в барак, крышка мне как человеку. Худеть даже стал от переживаний…
- А может, врешь? - прямо спросил я.
- Я-то! Теперь?!
Ваня побледнел. В голосе его было столько искренности и боли, что я успокоился.
Ваня помолчал, нервно кусая губы. [94]
- Никогда не прощу себе этого, - тихо сказал он и брезгливо поежился, точно угодил в нечистоты. - Ведь что может произойти, когда думаешь только о себе, да за собственную шкуру трясешься…
Знакомство с Ваней несколько рассеяло меня, отвлекло от тяжких мыслей, вызванных внезапным расставанием с Клементьевым. Спал крепко, и мне было тепло. Проснувшись, увидел на себе шинель.
- Спасибо, Ваня!
- Ну, чего там! - смутился он. - Возьми ее себе, а я и так обойдусь. Гимнастерка у меня добротная, да и сам я покрепче тебя.
В тот день вновь набирали пленных для работы в экономиях. После раздачи баланды мы отправились к воротам, хотя не очень верили в удачу.
- Ты, главное, понахальнее, - советовал Ваня. - А может, я с дежурным полицаем потолкую. Он знает меня. Подлец порядочный, но попытаюсь уломать.
В десятом часу из здания комендатуры вышло восемь солдат.
- Сорок человек, - крикнул старший дежурному полицаю.
Собравшихся у ворот было раза в два больше. Настроение у меня упало.
- Мы последние, - сказал я, - до нас очередь не дойдет.
- Быстрее! - приказал Ваня, схватил меня за руку, и мы побежали в голову уже выстроившейся очереди. Пленные зашумели. Подошел полицай.
- Так это же вчерашний доходяга, - узнал он меня. - А ну, выметайся!
- Оставь его со мной, - вступился Ваня.
- Молчать! - отрезал полицай. - И, повернувшись ко мне, добавил: - Проваливай! Твое место там, в траншеях!
Он ткнул меня в грудь рукояткой плетки. Я не двигался. Твердо решил, будь что будет, но очередь не покину. Полицай огрел плеткой. Я не шелохнулся.
- Нравится? Тогда получай.
Удары сыпались градом. Шинель смягчала их. Больше всего я опасался, что полицай пустит в ход кулаки: один удар по голове, и я свалюсь, может быть, навсегда. К нам подошли гитлеровские солдаты, [95] привлеченные зрелищем. И вдруг дикая шальная мысль ожгла мозг. Не подумав даже о последствиях своего поступка, я резко повернулся к полицаю и крикнул:
- Не смей! Я буду жаловаться фюреру!
Это прозвучало, конечно, глупо, но иногда и глупость производит ошеломляющее впечатление. Мне важно было обратить на себя внимание конвоиров, и я этого добился. От неожиданности полицай опустил плетку. Солдаты, услышав слово «фюрер», как по команде щелкнули каблуками и дружно рявкнули:
- Хайль Гитлер!
Воспользовавшись замешательством, я сделал два шага вперед, выбросил вперед правую руку и тоже крикнул:
- Хайль Гитлер!
Действовал я подсознательно, в каком-то ослеплении и в тот момент ни на какую благосклонность гитлеровцев не рассчитывал. Руководили мной только чутье и инстинкт. Вероятно, моя сумасшедшая выходка озадачила солдат. Ко мне подошел старший и указал на открытые ворота.
На дороге стояли две машины. Гитлеровец показал мне, чтобы я забирался в кузов. Я не заставил долго ждать себя. Отсчитав сорок пленных, конвоиры расселись у заднего бортика, и машины тронулись.
Первые километры я растерянно смотрел по сторонам и не испытывал никакой радости. Все случилось так внезапно, что я не сразу мог осознать происшедшее. Лишь когда машины въехали в лес, стал приходить в себя.
Дорогу окружали могучие сосны и ельник. Потом потянулась молодая сосновая поросль. Было светло и чисто. На высоких нотах пели моторы, вытаскивая тяжелые грузовики из сыпучего песчаного грунта. Над вершинами деревьев величаво плыли пухлые, пронизанные по краям солнцем белые облака.
Недавний дождь прибил пыль, висевшую в воздухе, и небо блестело, словно на него навели глянец. Я долго смотрел на облака. Было такое ощущение, словно вновь вернулся к жизни, солнцу, вот к этой голубой безбрежности, ко всему прекрасному, без чего нет человеку счастья… [96]
Чтобы остудить перегревшиеся моторы машин, гитлеровцы устроили часовую остановку. Когда мы снова заняли места в кузове, Ваня тихо сообщил:
- Едем-то мы, оказывается, не в экономию, а в Лебедин на лесоразработки. Сейчас от конвоиров узнал. Они там свой шнапс дули вовсю. Пьяные черти…
Проблеск надежды
Лебедин - небольшой украинский городок. Втиснутый в кольцо хвойных лесов, он встретил нас тишиной, длинными вечерними тенями, слабым шелестом садов.
Оставляя за собой клубы пыли, машины медленно двигались к центру. Редкие прохожие, завидев нас, останавливались и смотрели вслед.