В лагере часто забили в металлический рельс. Я бежал, подставляя ветру правое ухо: справа находилось шоссе, где, по уговору, меня ждал Алексей.
Всю ночь мы пробивались сквозь метель. Буран стал затихать лишь на рассвете.
Вышли на околицу села Новая Гребля.
Финиш
Новая Гребля встретила нас тишиной и сугробами.
Мы огляделись. На улице ни одного следа. Не расчищены даже узенькие тропинки, сбегавшие от хат к дороге.
- Идем, - сказал я, - не похоже, чтобы в селе были полицаи.
Однако на всякий случай разошлись в разные стороны. Меня в первую очередь беспокоила обувь, но ни в одной хате ничего не смогли предложить. Женщины совали в руки хлеб, угощали молоком, даже яйцами, но, услышав слова «ботинки, валенки, сапоги», - только сокрушенно вздыхали.
Лопухов задерживался, и я поджидал его у крайней хаты. Холод начал припекать подошвы ног. Я задумался: как быть дальше? На один переход портянок хватит. Но если и в следующем селе не отыщется пара каких-нибудь завалящих ботинок, придется проситься на постой. А задерживаться не хотелось. «Может, в этой халупе попытать счастья?» Я постучал в окошко. За серебряными морозными разводами мелькнуло женское лицо. Женщина помахала рукой, приглашая в дом.
Увидев на моих ногах портянки, хозяйка всплеснула руками.
- Господи помилуй! Звиткиля же ты, мил человек, идешь?
- Из плена, сбежал, - не таясь, ответил я. - Сегодня ночью, из-под Калиновки. [128]
- Да как же ты? Такой буран был… Я уж думала, не выдержит моя хатенка… Садись, милый, к столу. Покормлю, чем богата.
- Есть я не хочу - в других домах накормили, а вот не найдется ли у вас чего-нибудь на ноги?
- Может, от моего Антона что осталось? - в раздумье сказала хозяйка. - Посиди-ка, а я в сараюшке пошукаю.
Хозяйка повязала голову теплым платком, накинула на плечи ватную фуфайку и ушла. Я присел у горячей печки и тотчас задремал.
Разбудил меня Алексей.
- Обувь нашел?
Я отрицательно замотал головой.
- Да-а, - Алексей поскреб в затылке. - А хозяйка где?
- Сейчас придет.
- Я вот что думаю, Серафим, - начал после паузы Лопухов и замялся. - В общем, начистоту. Ты как думаешь двигаться?
- Известно, к Днепру, а затем прямо на восток к Воронежу.
- К фронту, значит? Далеко. Опять, чего доброго, словят. Мне такой путь не с руки. - Лопухов отвел глаза и уставился в окно. - Решил подаваться на север, через Житомирскую область. Сторона лесная, легче прятаться, да и партизан, может, встречу… Я те края хорошо знаю. Давай со мной!
- Нет, - жестко отрезал я.
- Осуждаешь? Думаешь, до дому рвусь?
- Это дело твоей совести…
С первых же слов мне стало ясно, что Лопухов хочет отколоться. Мое присутствие стесняло его, и я догадывался почему. Попав в плен, Алексей где-то на этапе сбежал, но на фронт пробираться не стал, а вошел приймаком в дом вдовы. Вел ли он себя неосторожно или кто-то выдал, только однажды полицаи взяли его прямо с постели, избили и отправили в Конотопский лагерь. Я подозревал, что Алексей не будет добираться до Житомирской области, а отыщет какое-нибудь глухое село и вновь войдет в дом временным мужем.
Не таким человеком был Лопухов, чтобы без особой [129] нужды, как он иногда сам говорил, рисковать собственной шкурой. Алексей не станет предателем, не пойдет в полицаи, но за жизнь будет цепляться всеми дозволенными способами. Его рассуждения несложны и на первый взгляд оправданы. Не его вина, что попал в плен: в бою ранило, а часть отступила. В лагере вел себя не хуже многих. Предоставился случай - бежал. Бежал, рискуя головой. Но, если бы остался в Калиновском лагере, не выжил бы. Это наверняка, и это он знал точно. А побег возвращал к жизни. И хоть шансы были невелики, но еще меньше было их за колючей проволокой…
Все было ясно, и я не стал попусту тратить слова. Давно понял, что Лопухов мне только временный попутчик, но никак не верный друг, на которого можно положиться, как на самого себя.
Разговор наш закончился тягостным молчанием. Прервала его вернувшаяся хозяйка.
- Ну вот и нашла тебе чеботы, мил человек, - сказала она и протянула огромного размера сапоги.
На сапогах были следы давнишней грязи. От долгого лежания они ссохлись и покоробились. Подошвы так скрючило, что все усилия распрямить их ни к чему не привели: носки почти касались голенищ. Я долго и тщетно пытался натянуть на себя «обнову», но только измучился и стер в кровь правый подъем.
- Ну их к черту! - рассердился я и отшвырнул сапоги.
- А ты, мил человек, водичкой, водичкой, - посоветовала хозяйка. - Они и размякнут.
Женщина принесла ведро воды. Я сунул туда сапоги и долго мял и тискал их в воде. Когда кожа набухла и стала менее жесткой, обулся. Широкие голенища налезали за колени, топорщились, выпячивались углами. Стопе было свободно.
- Ну, пошли, - заторопил Алексей.
Не успел я пройти и километра, как мокрая кожа смерзлась и сдавила ноги в подъеме. Боль усиливалась с каждым шагом. Однако я упрямо шел вперед.
На третий день Алексей Лопухов распрощался со мной. Я направился прямо на восток, к Днепру, он свернул на север. [130]
Потянулись дни один за другим. Я спешил и двигался как в угаре. Шел даже ночью. Отдыхал мало. Держался только на нервах да на холодном ожесточении, которое подчинило себе все мои поступки и желания. Но через неделю силы начали иссякать, и я решил передохнуть в большом селе Тараща.
Вошел в это село на рассвете. На востоке у горизонта чуть брезжила светлая полоска. Дома тонули в синеватом сумраке. Забыв об опасности, постучался в первую же хату. Прошло несколько минут, пока за дверью раздались шаркающие шаги. Громыхнул засов. В темной щели между дверью и косяком показалось бледное лицо. Женщина была во всем черном, глаза смотрели печально и слезились.
- Кто вы? - спросила она.
Я объяснил и попросил разрешения погреться. Женщина испуганно замахала руками.
- Спаси вас бог! Разве не видели, что произошло в селе?
- Я только что появился.
- Два дня у нас лютовали каратели. Вчера моего чоловика повесили. Вон, гляньте туда…
Я обернулся и невольно вздрогнул. В лунном свете на фоне снега резко выделялись черные перекладины виселиц. На каждой болтался труп. От трупов на снег падали слабые тени. Тени чуть шевелились.
- Уходите! Неровен час, палачи вернутся…
Через два дня я вышел к Днепру. Вечером пристроился к обозу с дровами и с ним добрался до села Зарубинцы. Здесь сделал остановку. Знал, если не отдохну, свалюсь и замерзну где-нибудь в дороге. Да и идти было не в чем - сапоги почти развалились.
У хозяйки хаты нашлись сапожные инструменты и дратва (муж ее, погибший на фронте в первые дни войны, был сапожником). Кое-как отремонтировал свою убогую обувку. Хозяйка, решив, что я умею «чеботарить», рассказала о том людям, и ко мне потянулись клиенты. Несли валенки, разбитые ботинки. Расплачивались хлебом, молоком, картошкой, иногда салом.
- Оставались бы у нас в селе приймаком, - сказала как-то хозяйка. - И дивчина есть на примете. Красивая, молодая, мужа ее на войне убили. Горпыной [131] звать. Да может, вы ее и заприметили? Черноволосая такая. На валенки ей задники ставили.
Горпыну я запомнил. Она и в самом деле была хороша собой. Смуглый с бронзовым отливом цвет лица, большие глаза цвета спелой вишни, мохнатые до того, что хотелось потрогать пальцами, ресницы, вольный разлет тонких черных бровей.
Когда я подшивал ее валенки, Горпына сидела в темном углу и сверлила меня своими глазами-вишнями. Иногда тихонько вздыхала и, словно сдерживая волнение, прижимала к груди смуглые руки.
Близость этой молодой красивой женщины волновала меня, и я старался не смотреть в ее сторону.