Позднее, медленно идя по бульвару, восстанавливая в памяти все испытанное, он сначала попробовал отречься: «Не было этого! Каким пришел — таким и возвращаюсь! Не было!»
Затихающий на пороге ночи, бульвар был по-майскому свеж, листва, еще не успев запылиться, прозрачно блестела в свете фонарей.
В жизни своей Казарин был неустроен, одинокая постель ждала его в гостинице. Не потому ли присел на свободную скамью? Или же, как ни пытался избежать этого, все же почувствовал необходимость с самим собой объясниться?
«Может быть, я недостаточно упорен в своем труде? Может быть, именно этим берет Кириан?»
Да, Казарин не раз слышал о репетициях, длящихся до утра. Ночи напролет репетировал Кириан, запершись в опустевшем цирке, одинаково не щадя ни себя, ни ассистентов да еще разражаясь проклятиями, что так безбожно коротки ночные часы.
«Ну, а я? Разве я не так же упорен? Разве не владею техникой, не наращиваю аппаратуру? Значит, дело в чем-то другом. Но в чем же именно?»
«Дело не только в иллюзионной аппаратуре, и техника еще не все решает, — должен был бы ответить себе Казарин. — Кириан сильнее меня как артист. Он обладает оригинальной, ему одному свойственной игровой манерой!» Однако такого признания нельзя было допустить. Что угодно другое. Только не это.
И тогда, лукаво уклоняясь от истины, Казарин схватился за удобный довод: «Вина не моя. Хорошо Кириану: у него как на подбор помощники. А я что имею? Мои ассистенты и неповоротливы и топорны. Почти ни на кого не могу положиться. И это в иллюзионном номере, где все должно быть не только предельно слажено, но и пронизано искрометностью, неуловимостью. Ах, если бы я имел хоть несколько ассистенток, украшающих номер. На худой конец хотя бы одну, но сверкающую молодостью, как драгоценный камень!»
Здесь Казарин и вспомнил о Жанне — дочери Сагайдачного. И о тех обстоятельствах встречи с ней, какие предпочел опустить, рассказывая утром отцу о дочери.
Приехав в Горноуральск, договорившись на заводе о своем заказе, Казарин во второй половине дня возвращался в гостиницу. И вдруг столкнулся с женщиной, что-то смутно ему напомнившей. Тут же, впрочем, отверг возможность этого. Откуда могло быть ему знакомо это одутловатое, набухшее лицо?
И все же, сделав несколько шагов, приостановился. Женщина — тоже.
— Надя? Вы? — спросил Казарин, все еще не вполне уверенный.
Зуева наклонила голову.
Она была трезва, но предыдущие дни провела в запое и теперь одного лишь жаждала — опохмелиться.
— Надя! Подумать только! Сколько лет!
Испытывал ли Казарин настоящую заинтересованность? В первую минуту навряд ли. Мало ли с кем не перезнакомишься за долгие годы цирковой работы. Но тут же вспомнил, что в прошлом Надежда Зуева была женой Сагайдачного и, кажется, даже ребенка от него имела. Это было уже любопытнее. Почему бы не расспросить, как сложились отношения между нею и бывшим супругом.
Очень скоро догадавшись, какая потребность терзает Зуеву, Казарин пригласил ее в первый попавшийся на пути буфет и заказал вина. «Да не пью я! Зачем?» — пыталась отговориться Зуева. Однако Казарин поднял уже стакан: «За нашу нежданную встречу!» И тогда, беззащитно всхлипнув, Зуева сдалась, выпила с жадностью, залпом, до последней капли. Казарин заказал еще.
Теперь ему оставалось одно — слушать. Грудью привалившись к столику, все откровеннее и пространнее рассказывала Зуева:
— Понимаешь? — Очень скоро перешла она на «ты». — Да нет, где тебе понять. Вы все, мужики, беспонятливые. Вот и Сергей Сергеевич. Сережка Сагайдачный. И он такой. Крест поставил на мне. Решил — раз поломанная, значит и конченая. А я не конченая.
Я богатая. Сказать, богатство какое берегу?
Осушив еще стакан вина, наклонясь к Казарину, обдала его перегаром:
— Дочка у меня. Дочка Жанночка!
— А с отцом в каких отношениях?
— С отцом? Отца у нее нет! Мало ли что был. Теперь только моя дочка! Хочешь, покажу? Должна вернуться домой сейчас.
Казарин согласился. Свободным временем он располагал, да и занятно было поглядеть, какой росток оставил после себя Сагайдачный.
— Идем же! — вскочила Зуева. Утолив жажду, она теперь обуреваема была лишь одним: скорее похвалиться дочерью. — Сам убедишься, какая умница. Красавица, самостоятельная!
Путаный-перепутаный разговор продолжался и дальше по дороге. Все было в нем: разрыв с Сагайдачным, смертная обида, нанесенная этим разрывом, намеки на какую-то неминуемую в будущем расплату. Все было: собаки, репетиции, похвала собачонке по имени Пупсик, жалобы на несправедливость тарификации, при которой скостили ставку, и опять поездки, репетиции, Пупсик, Сагайдачный. В противовес всему этому единственная гордость:
— Жанну увидишь сейчас! Богатство мое!
Но дочь не застали. К дверям приколота была записка: «Пошла к тете Фрузе. Рано не жди!»
— А мы за ней. И мы до Фрузы! — с хмельным упрямством вскричала Зуева. И объяснила: — Родственница моя. Двоюродной сестрой приходится. Муж ей в наследство домик оставил.
— Почему же вместе не живете?
— Почему? Да ты что? Считаешь, что я уже не женщина, в собственной жизни — сама по себе, без никаких свидетелей — не нуждаюсь?
Казарин лишь отвел глаза.
Минутой позже — мысли ее менялись беспрестанно — Зуева рассмеялась:
— Нет, ты лучше вот о чем послушай! В прошлом было году. Приходит Жанночка: «Я, мама, на завод поступила!» — «То есть как? Без материнского согласия?» А она мне отвечает. Я даже сперва рассердилась. Отвечает, что взрослая теперь, школу окончила и сама своей жизнью распоряжаться намерена! Понимаешь, как ответила. А ведь, если вдуматься, это даже хорошо, что на заводе. Придет такой день — захочет Сагайдачный повидаться с дочерью. А я ему и скажу: «Опоздал, Сереженька. Мало ли что Жанна одну с тобой фамилию носит. А вот воздухом цирковым дышать не пожелала. На завод определилась, подальше от тебя. Зови сколько хочешь теперь — не откликнется!»
Казарин невольно поежился: большее, чем злорадство, послышалось ему в этих словах.
В одноэтажном бревенчатом домике на улочке, по-окраинному поросшей травой, впервые увидел он Жанну, точнее — сперва услышал.
— Мама? Ты? — донеслось из темных сеней (глубоким, чистым был голос). — Да никак ты опять.
Зуева что-то хотела проговорить в оправдание, но лишь накренилась. Казарин успел ее поддержать.
— Прошу о снисходительности! — проговорил он, выступая вперед. — Мы с вашей мамой давно не встречались. Вот я и взял на себя смелость.
Тут он увидел Жанну, стоящую на пороге. Свет, падая из комнаты, очерчивал ее стройную и очень напряженную, замершую в негодовании фигуру. Пропуская Казарина и мать, Жанна чуть отступила в сторону, свет упал ей на лицо, и Казарин встретился с удивительно прямыми глазами: прямыми, синими, сердитыми. Так же сердит был росчерк бровей. И губы — так плотно сомкнувшиеся, что отлила от них краска. Такой впервые увидел Казарин Жанну: синие сердитые глаза, вспушенные волосы, румянец во всю щеку. Юность и умудренность — все рядом.
— Эх, мама! — повторила Жанна, и Казарин опять услыхал, как чист и глубок девичий голос. — Ты же слово мне дала. В который раз. Ну как же тебе верить! — Затем, отвернувшись резко, позвала: — Тетя, идите сюда! Полюбуйтесь, тетя!
— Ах ты, господи? — всплеснула руками седенькая, низенькая женщина, выбежала из комнаты и заговорила часто-часто: — Никак опять с нами грех? Да что это с тобой, Надюша? Да ведь и как сердиться: не владеет собой человек. Положим сейчас на тахту. Ложись, Надюша, поудобней. Давай-ка разую тебя. Вот ведь незадача-то!
По одну сторону поддерживаемая сестрой, по другую Казариным, Зуева шагнула в комнату, рухнула на тахту, а Жанна продолжала смотреть все так же сердито. Потом сказала Казарину:
— Тетя моя всегда находит оправдание!
— Ну что ты, Жанночка. Будто сама не жалеешь маму.
Жанна лишь коротко выдохнула воздух, а тетя Фруза протянула Казарину руку:
— Знакомы будем. Звать меня Ефросиньей Никитичной. А вы, интересно знать, кем Наде приходитесь?