— А у тебя что? У тебя что нового?
— А что ж у меня может быть, Надюша? — отозвалась Ефросинья Никитична. — Гляжу, помолодела будто. Ишь зарумянилась!
— Никто меня не спрашивал?
— Не припомню.
— Письма не оставляли?
— Да нет. Или ждешь от кого?
Вот когда все оборвалось. Последние дни жила ожиданием, с каждым часом становилось оно напряженнее. А тут оборвалось.
— Устала я, сестра, — глухо проговорила Зуева.
— Отдохнуть тебе нужно. Сколько дней провела на колесах! — засуетилась Ефросинья Никитична. — Приляг, Надюша. Домой не отпущу. С Жанночкой повидаться успела? Ну и ладно. Полежишь, передохнешь, а там и Леонид Леонтьевич из цирка воротится. Справлялся о тебе часто. Внимательный человек!
— Надя! Наконец-то! Привет вам пламенный! — воскликнул Казарин, остановясь на пороге. — А мы заждались. Да-да, не только Ефросинья Никитична и Жанна, но и я. Довольны ли поездкой?
— А чего быть особенно довольной? Усталость одна! — опережая сестру, ответила Ефросинья Никитична. — Ну да ничего. Теперь и отдохнуть спокойно можно. Пожалуйте с нами за стол, Леонид Леонтьевич. Самовар уже кипит.
— Самовар? — переспросил он с деланным недоумением. — Неужели же после длительной дороги одним самоваром ограничиться?
Исчезнув на миг, вернулся с бутылкой коньяка. Водрузил посреди стола, всеми пятью звездочками к Зуевой.
— Зачем вино принесли? — улучив момент, недовольно шепнула Ефросинья Никитична. — Я же знаки вам делала. Предостерегала.
— Разве? Не заметил. Всего одна бутылка!
— Сестре и глотка достаточно. Будто не помните!
Казарин виновато вздохнул. Однако стоило сесть за стол, заулыбался, налил рюмки, и ту, что стояла против Зуевой, особенно полно, вровень с краями. И точно звала, приманивала к себе золотистая эта рюмка: «Наклонись, отхлебни, а потом и залпом опрокинешь!»
— Что же, Надя, медлите? Как говорится, по коням!
Она потянулась к рюмке, но по пути задержала руку.
— Без задержки! По коням! — ободряюще повторил Казарин.
И тогда, переменясь в лице (теперь кровинки в нем не было), разом осипнув, упрямо мотнув головой, Зуева сказала:
— Не стану я.
— Но почему? Одну-единственную. В честь возвращения!
Зуева еще раз качнула головой, а Ефросинья Никитична, хотя, как правило, избегала резкостей, не удержалась:
— Вот уж не ждала от вас, Леонид Леонтьевич. Чего уговариваете? Да унесите вы ее — бутылку распроклятую!
Казарин осекся, недоуменно приподнял плечи и все же не стал перечить — отнес назад.
Когда вернулся, в чашках уже дымился чай, тоненько пел самовар, варенье красовалось в вазочках.
— Правильно, Ефросинья Никитична. Конечно же так лучше, — умиленно признал Казарин. — Ох, уж эта привычка: встречи, проводы — всё к рюмке тянемся. А вообще-то я до вина не особенный охотник. Если вам не жалко — каждого варенья испробую!
Казалось, мир был восстановлен. Стараясь не замечать упорного молчания Зуевой, Казарин стал рассказывать о цирковых делах. О том, как привел на завод помощников-лилипутов и как они, ловко скрывшись внутри одного из аппаратов, ввергли в полнейшее изумление мастеров. О том, как досаждает в цирке жара: даже Буйнарович, хотя, как силовой жонглер, он и соблюдает строгий режим, выпил нынче в присест три бутылки лимонада.
Непринужденно, весело рассказывал Казарин: можно было подумать — лишь затем, чтобы вернуть себе расположение Ефросиньи Никитичны. Но при этом не забывал время от времени посматривать в сторону Зуевой. Она внимательно слушала, и все большее напряжение читалось в ее лице.
Когда же поднялись из-за стола, она сказала:
— Чего тебе, Фруза, томиться. Шла бы отдыхать. Я малость посижу с Леонидом Леонтьевичем.
Смекнув, что от нее требуется, Ефросинья Никитична задерживаться не стала — собрала со стола и ушла, пожелав покойной ночи. Зуева и Казарин остались один на один.
— Как он? — совсем негромко, глядя в сторону, спросила Зуева.
— То есть кто? Не понимаю, Надя.
— Ты все понимаешь! — отрезала она сердито (прежде в трезвом состоянии никогда не переходила на «ты»). — Я про Сергея. Я про Сергея Сергеевича спрашиваю!
— Ах, вот вы о чем! Могу ответить. Правда, мы не очень близки, но, по моим наблюдениям, все нормально у Сагайдачного. Он ведь человек основательный, любит
во всем иметь ажур — ив цирковых делах, и в семейных.
Зуева ни словом, ни движением не откликнулась на это, и все же Казарин заметил, как дрогнуло, почти исказилось ее лицо.
— Смею вас заверить, Надя, я не принадлежу к завистникам. И все же, приглядываясь иной раз к Сергею Сергеевичу, невольно думаю: до чего же несправедлива судьба. Одного готова всем одарить, все поднести на золотом подносе. Зато другому…
И опять посмотрел на Зуеву. Она сидела, стиснув руки. Потом, разомкнув, поднесла к лицу, пальцами провела по щекам.
«Еще минута-другая, и взмолится, чтобы вернул бутылку!»— подумал Казарин. Нет, и теперь безмолвной осталась Зуева.
Тогда, решив, что дальше не следует медлить, он пододвинулся:
— Уж коли мы с вами, Надя, на положении трезвенников. Коли так — давайте поговорим серьезно! Помните, что вы сказали мне при первой нашей встрече? Сказали, что обладаете богатством. Вы так и выразились: «Дочка — вот мое богатство!»
— Верно. И что же?
— Вы и в самом деле богаты, Надя. Вопрос лишь в том, насколько разумно распоряжаетесь своим богатством. Если угодно, уточню. Правильно ли, что Жанна — при ее способностях, при выигрышной внешности — день-деньской у заводского станка?
— Сама захотела.
— Знаю. Знаю и то, что господь бог не обидел вашу дочь характером. Приказать ей нельзя. Но если бы мы сообща. Ах, Надя! До чего же ярко помнитесь вы мне под куполом. Не было артиста, который не отдавал бы вам должного. Ну, а про то, что в зале творилось, и говорить не приходится. Легкость, изящество, безупречность каждого движения. Недаром, расставшись с вами, Сагайдачный вскоре отошел от воздушной работы. Где было ему отыскать такую же, как вы, партнершу! Ну, а Жанна — она, конечно, лишь начинает спортивный свой путь. Но уже добилась немалого. Я смотрел ее недавно на трапеции. Скажу откровенно: иногда с трудом различал: то ли Жанна Сагайдачная передо мной, то ли Надежда. Вы можете гордиться, Надя: дочь обещает быть достойной вас!
Увлеченно лилась речь Казарина, и все же он ощущал — еще не сломлена, не преодолена настороженность Зуевой.
— Послушайте, Надя. Я запомнил и то, как вы сказали. Сказали, что не сомневаетесь: рано или поздно Сагайдачный захочет повидать свою дочь и тогда-то убедится — ушла она навек. И от отца ушла, и от цирка! Извините, Надя: лично я поступил бы иначе!
В ответ она кинула такой внезапно обострившийся взгляд, что Казарин понял — на этот раз каждое слово надо рассчитать, хорошенько взвесить.
— Да, Сергей Сергеевич удачлив, более чем удачлив. Но разве вы не имеете возможности, Надя, противопоставить ему свое? Не где-нибудь на стороне, у станка, на заводе, а в самом цирке? Он крест поставил на вас как на артистке. Так пусть же снова появится под куполом прекрасная воздушная гимнастка. Пусть опять рукоплещет зал Сагайдачной, пусть вызывает ее восторженно. Вы понимаете, о чем я говорю? Пусть Жанна подымется под купол как ваше утверждение, превосходство, конечная победа! Я одинок, бездетен, все сделаю, чтобы обеспечить цирковую будущность Жанны. Для начала, пока не освоится с новой обстановкой, сможет работать в моем номере. Ассистенткой, помощницей. А затем. Скажите, Надя, вы согласны?
Руку протянул, но Зуева не заметила. И так была она сейчас прикована к каким-то подспудным, трудным мыслям, что Казарин не посмел вторично спросить.
О чем же размышляла Зуева? Об отце своей дочери, о бывшем своем муже? Или о своей жизни — со всеми горестями, неудачами, срывами, ошибками? Или о той жгучей потребности, какую испытала совсем недавно, в последние дни поездки, — потребности заново себя обрести.
— О чем вы, Надя? — спросил наконец Казарин. — Вам не следует терзаться прошлым. У Жанны все впереди!