Квартиры второго этажа были уже отделаны внутри, стояли на просушке. Войдя в одну из них, Сагайдачный осмотрел комнаты и кухню, ванную. Вышел затем на балкон и залюбовался кварталами новых домов, их просторной, полной света планировкой.
«Ишь красотища какая! Довольна останешься, Аня!» — подумалось ему. И тут же остановил себя: «Верно, что и квартира хороша и все вокруг. Но ведь жить-то будем здесь всего какой-нибудь месяц-полтора в году, лишь в отпускное время. Ладно, пока не буду разочаровывать Аню. Пускай себе тешится!»
Ближе к вечеру — только начало смеркаться — заявился к Мореву:
— Принимай, брат. Ехал к тебе сейчас и размышлял: дожили мы до чего. Партнерами были когда-то, цирковую жизнь делили поровну, а теперь я к тебе, точно визитер официальный, иду. Ничего, явление временное. Скоро пропишусь в столице, и тогда.
Как это часто бывает в приятельских отношениях, Морев и Сагайдачный во многом, и не только внешне, отличались друг от друга. Недаром в молодые годы Сагайдачный подтрунивал: «Эх, Коля-Николаша! Все-то тебя на рассуждения, на философию тянет. Ну прямо интеллигент!» Позднее жизнь и самого Сагайдачного принудила о многом призадуматься. Перестал он подсмеиваться над товарищем. И все же разность сохранилась. Сказалась она и в том, что несколько лет назад Морев решился покинуть манеж, уйти на педагогическую работу в Цирковое училище.
Шага этого Сагайдачный никак не мог себе объяснить. Куда годится? Несмотря на свои сорок пять, он чувствовал себя по-прежнему полным силы, энергии. А ведь Морев моложе. Правда, на репетиции сорвался, связки на ноге повредил. Но разве это достаточный резон? Трудно стало в эквилибристике — другой выбирай себе жанр. Какой угодно, но так, чтобы не сходить с манежа.
Об этом же Сагайдачный завел разговор и теперь. Увидя битком набитый книжный шкаф, воскликнул:
— Ого, брат, сколько литературы набрал! Самоучители, словари. Можно подумать, к длительной зарубежной поездке готовишься!
— Да нет, — серьезно ответил Морев. — Затеял я написать учебник по эквилибристике, а для иностранных источников знание языка требуется. Ничего не поделаешь! Приходится наверстывать!
— Учебник? — хмыкнул Сагайдачный. — Ты не подумай, Коля, что я против. И все же скажу откровенно: по сей день непонятно мне, как мог ты с манежем, с цирком расстаться?
— Ошибаешься. Не расстался я.
— Понимаю. Учеников растишь, опыт передаешь. Опять же этот учебник. Нет, лично мне этого было бы мало. Сам знаешь, я никогда не отказываюсь проконсультировать, подсказать. Но чтобы самому с манежа уйти — дудки. Хочу еще и так и этак силы свои собственные к нему приложить, трюки новые освоить. И чтобы меня, персонально меня приветствовал зритель. Иначе не хочу!
При последних словах Сагайдачный накрепко сжал увесистый, крупный кулак. А затем, видимо решив, что одного этого доказательства мало, подошел к обеденному столу, схватил его за ножку и поднял высоко, да так, что ничто не шевельнулось, не сдвинулось — ни тарелки с закуской, ни бутылка вина с окружавшими ее фужерами.
— Ишь ты! — уважительно произнес Морев. — Самому Роману Буйнаровичу под стать!
Сагайдачный лишь улыбнулся уголками губ. Продолжая удерживать стол на весу, он пружинисто присел, опять поднялся, откинулся всем корпусом назад. Лишь затем вернул стол на место.
— Говоришь, с Буйнаровичем тягаться могу? Тот битюг, конечно, гору сдвинуть может. Но и у меня кое-какие силенки, как видишь, остались. Согласен?
Он спросил об этом, потому что вдруг различил во взгляде Морева нечто странное: не только одобрение, но и припрятанный за ним ироничный прищур.
— Ну, а коли согласен — чего так смотришь?
Морев вместо ответа подтолкнул его к столу:
— Давай-ка, Сережа. Верно, проголодался за день. Уж ты извини, что у меня по-холостяцки, без разносолов. Я очень порадовался, когда узнал, что тебя пригласили участвовать в обсуждении заявки Красовского. А то как же. Давно мы с тобой вот так не сидели — друг против дружки.
И все-таки разговор этот не был еще настоящим. Сагайдачный ответил, что тоже рад, что со всеми московскими делами покончил и может потому весь вечер провести за дружеской беседой. И все-таки разговору еще недоставало плотности, он только-только еще завязывался.
— Что же ты про семейство свое молчишь? — спросил затем Морев.
— А что тут говорить? Ажур!
— Жена как?
— Без перемен. Хозяйка добрая, мать заботливая. Ну и партнерша, конечно.
Нет, пустотелым, прерывистым был еще разговор. Лишь тогда наметился в нем перелом, когда вернулись к утренним делам — к заявке Красовского, к тому постановочному замыслу, который с ходу набросал Порцероб.
— Ох и любит Игнатий Ричардович звонкую фразу, — покачал головой Сагайдачный. — Шуму много, а на поверку…
Морев согласился: есть такой грешок за Порцеробом. А все же в большинстве своих работ добивается хороших результатов. Что ни говори, тренаж космонавта — решение оригинальное.
— Кто ж спорит, — отозвался Сагайдачный: ему вдруг расхотелось говорить о Порцеробе. Помолчал, намазал маслом кусок хлеба. Затем отодвинул и хлеб, и тарелку от себя. — Ты послушай лучше, Николай. Ни с кем еще не делился. У меня, понимаешь, тоже замысел один возник.
Если бы Сагайдачного спросить, откуда берут начало многие его замыслы, — вероятно, он затруднился бы ответить. Поначалу они возникали не только бессвязно, но и будто сами по себе, даже безотносительно к тому, что требовалось для собственной работы на манеже. Затем, по мере того как трюки прояснялись и складывались в комбинации, Сагайдачный получал возможность отобрать полезное. И опять продумывал, взвешивал. Что же касается остального, попутного — охотно отдавал молодым. Он никогда не боялся оскудения своих замыслов и каждый раз, продумав все до малейших деталей, испытывал такое чувство, будто держал на ладони орешек. Вот теперь-то и можно раскусить, достать зерно, приступить к репетиционной работе.
— Снабди-ка меня, Николай, листом бумаги. Сейчас я тебе изобразить попытаюсь.
С первых же движений его руки Морев догадался: уже не раз вычерчивалась эта схема.
Наконец, отведя от бумаги руку и сам отодвинувшись, Сагайдачный искоса поглядел на приятеля: понял ли.
Морев, тоже взявшись за перо, быстро нанес пунктирную линию. В одном месте перо задержалось, замерло. Сагайдачный понял, о чем идет речь, кивнул и дополнил чертеж несколькими разъяснительными штрихами. На этот раз Морев согласился, удовлетворенно кивнул.
Тесно сблизившись, плечом к плечу, товарищи продолжали свой разговор без единого слова, и даже взглянуть друг на друга не торопились. Бумага, чертеж, быстрые движения то одного, то другого пера. Но вот это-то и был настоящий разговор. Настоящий и долгожданный. И продолжался он вплоть до того момента, когда наконец Морев подал голос:
— Должно получиться, Сережа! Придумал здорово!
— Ты так считаешь? — шумно, не тая прорвавшейся радости, спросил Сагайдачный. И рассмеялся торжествующе: — Знаешь, какое название дам? «Воздушные катапульты»! Ты не смотри, что кое в чем еще недоработано, недотянуто, голову на отсечение: такой отгрохаю аттракцион — некоторые от зависти задохнутся. Уж это определенно. Слово даю!
И снова во взгляде Морева мелькнула ирония.
— Чего так смотришь? Или сомневаешься?
— Почему же, Сережа. Настойчивости тебе не занимать.
— А если так. Ты, друг, не крути. Объясни честь честью, почему так смотришь на меня?
— Уж и поглядеть нельзя, — шутливо отмахнулся Морев. — Вернемся-ка лучше к твоему замыслу. Должно получиться!