С самого начала программа принималась превосходно. Сатирические, быстро чередующиеся сценки пролога то и дело прерывались хлопками, взрывами смеха, одобрительными возгласами.
Однако не все в этот вечер прошло одинаково гладко. Дали себя знать и кое-какие непредвиденности.
Начало им положила Варвара Степановна Столбовая, или, точнее, ее воспитанник — какаду Илюша. На вопрос: «Что ты больше всего любишь?» — какаду должен был ответить) «Цирк! Цирк! Цирк!», а на вопрос: «Как звать тебя?» — «Катя! Катя! Катя!» На этот раз что-то сместилось в попугайской головке, и когда Варвара Степановна спросила: «Что ты больше всего любишь?»— Илюша самозабвенно закричал: «Катя! Катя!», чем и вызвал в зале немалое веселье. Крепче сжав лапки, строго глядя в янтарные зрачки, Варвара Степановна несколько раз повторила вопрос. Какое там! Илюша упрямо заладил, что больше всего любит Катю.
Зато без сучка-задоринки прошло выступление Зои Крышкиной и Тихона Федорченко. На последних репетициях заднее сальто на перше удавалось им безотказно. И все-таки Тихон медлил с согласием. Кончилось тем, что Зоя (вот ведь как переменились роли!) прикрикнула на него:
— Не стыдно? Выходит, Сергей Сергеевич был прав, когда упрекал тебя!
Тихон сдался наконец, но при условии, что Петряков предупредит зрителей: мол, исполняется не весь номер, а только лишь один недавно освоенный трюк. Петряков обещал, но, облачась в свой парадный фрак, не смог удержаться от искушения и объявил с обычной громогласностью:
— Впервые на нашем манеже! Рекордный трюк!
Это сперва рассердило Федорченко, но затем он успокоился, и все прошло как нельзя лучше. Комсомольский зритель, знавший цену чистой работе, по заслугам наградил акробатов долгими аплодисментами.
А вот Багреевых подвело тщеславие. Первой же своей комбинацией они расположили зрителей. Но затем Виктория что-то сказала Геннадию, и он, улыбнувшись в знак согласия, отстегнул от ее пояска тросик лонжи. Сделано это было демонстративно, подчеркнуто. Весь дальнейший номер воздушные гимнасты исполняли без страховки, работали в своей неизменно чеканной, безупречной манере — и все же некоторые зрители недовольно вздыхали: «К чему такой риск?»
Петряков, разумеется, вскипел негодованием. Уничтожающим взглядом проводив артистов, он перевел глаза на директорскую ложу, убедился, что Костюченко также смотрит программу, и поклялся себе: «На этот раз не спущу! Ишь зазнались!»
После Багреевых — согласно авизо — должны были выступать Вершинины. Но Федор Ильич (продолжая стонать, он перебрался из красного уголка к себе в гардеробную) предупредил, что работать не сможет, и тогда Петряков на его место поставил номер Жарикова. «Приготовься!»— кинул он ему на ходу, и юноша сразу почувствовал, как холодные иголки побежали по спине. «Что, если оскандалюсь? Быть не может! А вдруг!»
Взглянув по сторонам, Жариков увидел обычную закулисную картину. Зинаида Пряхина, делая разминку, отбивала быстрые батманы. И прыгуны Федорченко, разогреваясь к номеру, пружинисто, вверх-вниз, скакали на носках. Матвей Столетов, концом шамбарьера пощелкивая себя по крагам, о чем-то переговаривался с Буйнаровичем. Ассистенты Лео-Ле снимали чехлы со своей иллюзионной аппаратуры. Словом, вокруг все было обычно, но Жариков почувствовал, будто ноги его сделались чужими, хуже — деревянными. Так продолжалось, впрочем, недолго. «Эксцентрик-пантомимист Евгений Жариков!»— донесся к нему голос Петрякова. И занавес приоткрылся, пропуская юношу.
В причудливом виде предстал он перед залом. Полосатая куртка с короткими, косо обрезанными рукавами, вместо брюк черное облегающее трико (оно удлиняло и без того долговязую фигуру), а на лице точно маска — по белому грунту переломленные брови и багровый рот.
Выхваченный из темноты лучом прожектора, Жариков вступил в единоборство с ветром. Отчаянных попыток, самых невероятных телодвижений стоило удержаться на ногах. К ветру присоединился дождь. Спасаясь от него, Жариков поспешил раскрыть зонт. Ветер оказался проворнее, опрокинул зонт, превратил его в неудержимо влекущий парус. Так и исчез с манежа Жариков: зонт впереди, ветер в спину, беззвучный вопль судорожно раскрытого рта.
Пантомимический этот этюд разыгран был выразительно, но хлопки, какими откликнулся зал, настойчивостью не отличались. Впечатление было такое, что зрители сомневаются — пришло ли время аплодировать или же это всего только вступление и настоящее еще впереди.
Во втором этюде Жариков перевоплотился в посетителя зоологического сада. Неторопливо, полный собственного достоинства, идет посетитель мимо клеток, и потому, как реагирует — то обнаруживая любопытство, то отмахиваясь пренебрежительно, то расплываясь в довольную улыбку, — угадывались звери, каких он смотрит. Последняя, крайняя клетка была пуста. Осмелев, шагнув к ней вплотную, Жариков просовывал руку сквозь прутья и в тот же момент видел в глубине клетки проснувшегося, приподнявшегося хищника. Паническое бегство заканчивалось потешным кульбитом.
В зале засмеялись, захлопали, но и на этот раз с оттенком недоумения или ожидания: «А дальше, дальше-то что?»
Еще один этюд оставался в запасе у Жарикова — тот, что зимой на концертах проходил с беспроигрышным успехом. По существу, это была маленькая пьеса. Ах, как приятно на свете жить! Ах, как щебечут птицы, как цветет все вокруг! Беззаботно пританцовывая, юноша выходил на прогулку и вдруг замечал прекрасный, только что распустившийся цветок. Кидался в кусты, чтобы сорвать цветок, но колючие ветви преграждали дорогу, цеплялись за одежду, срывали ее клочок за клочком. Наконец желанный трофей в руках. Торжествующе улыбаясь, гордо выпячивая грудь, Жариков направлялся к партеру, чтобы преподнести цветок любимой девушке (роль ее, заняв приставное место, исполняла Ира Лузанова). И вдруг на лице любимой обнаруживал смущение. Оглядывал себя и, пытаясь прикрыться длинными руками, пятился, отступал, сгорал от стыда.
Один только раз вышел Жариков на поклон. Провалом это не было, но и успехом нельзя было назвать. Прибежав за кулисы, Ира Лузанова пыталась сказать что-то ласковое, ободряющее.
— Ладно, Ирочка, — оборвал ее Жариков. — В милостыне не нуждаюсь. Уж как-нибудь!
Костюченко смотрел программу из своей ложи. Был он в ней не один. Тут же сидели дети — Нина и Владик, только что вернувшиеся в город. Нине пошла на пользу туристская поездка: посвежела, посмуглела, в движениях появилась взрослость, самостоятельность. А Владик без перемен — все тот же живчик. Впрочем, сейчас он вел себя не по-обычному тихо, и только широко раскрытые, полные восхищения глаза показывали, в каком находится он упоении.
И еще один гость сидел в ложе — Андрей Никандров. Позвонив в редакцию газеты, Костюченко разыскал его, сообщил, что цирк намеревается в самое ближайшее время провести разбор программы, и попросил выступить на этом разборе со вступительным словом. «Ну, а если желаете предварительно освежить впечатления — милости просим. Кстати, для комсомольцев даем представление. Кое-что новое сможете увидеть». Никандров приглашение принял, и вот сейчас, сидя возле директора, он вторично смотрел программу.
Как и обычно, первое отделение завершал Лео-Ле. В этот вечер, ни в чем не уступая молодым, он был в ударе и с таким совершенством демонстрировал свои «чудеса», что даже ассистенты, ко всему давно привыкшие, удивленно переглядывались. И еще одно обстоятельство не могло ускользнуть от их внимания. Те трюки, в которых он обычно зло подшучивал над зрителями, Лео-Ле на этот раз исполнял мягко, улыбчиво, как бы задавшись целью расположить к себе зал — именно к себе, к себе самому.
Затем антракт. Подготовка к аттракциону Сагайдачных. Униформисты приступили к монтажу шара-глобуса, начали настилать гоночный трек. Тем временем Сагайдачный прошел к Вершинину:
— Слыхал, вам нездоровится, Федор Ильич?
— Плохо было. Сильно плохо. Однако сейчас.