— А иначе как же! — вскричал Сагайдачный. — Мне «Спирали отважных» надолго хватит, половины цирков еще не объездил. Однако не терплю, чтобы в закромах было пусто. На то и нынешний день, чтобы к завтрашнему готовиться!
Опять приятели начали рассчитывать, уточнять, вносить поправки и дополнения. Забыты были закуски, не допито вино, и не один лист бумаги испещрили всяческие наброски, Наконец, оторвавшись, Сагайдачный заметил, как темно стало в доме напротив: все до единого уже погасли там окна.
— Засиделся. Самое время в путь. Самолет не станет дожидаться.
Обнялись на прощанье. Шагнув на лестничную площадку, Сагайдачный сказал с укором:
— Между прочим, Коля, мог бы ты чаще мне писать. С меня пример не бери: не очень-то я умею на бумаге разглагольствовать. Ну, а ты — другое дело. Пишешь складно, учебник даже составляешь. Пиши мне на Горноуральский цирк. Из Южноморска должен был я в Сочи перебраться. Но тут одна история неожиданно приключилась. Как-нибудь в другой раз расскажу.
Морев обещал, что напишет. И тогда, еще раз крепко пожав руку товарища, Сагайдачный устремился вниз, исчез за поворотом лестницы.
Автобус, идущий на Шереметьево, начал свой рейс посреди ночных огней. Но уже на полпути рассвет и догнал и опередил автобус, все кругом перекрашивая в синюю, затем голубую, наконец розовеющую краску. Гасли огни, занималась заря, в 5.15 самолет лег на курс Москва — Южноморск.
Соседнее с Сагайдачным кресло занимала молодая мамаша. Как только самолет оторвался от земли, она с головой ушла в хлопоты: распеленала младенца, перепеленала и что-то — воркующе, цокающе — выговаривала ему на своем особенном материнском языке. Младенец в ответ пускал пузыри, топырил пальчики, и это приводило мамашу в такой неописуемый восторг, что она даже несколько раз обернулась к Сагайдачному, словно вопрошая, приходилось ли ему когда-нибудь еще видеть такого исключительного ребенка.
— Кто же это у вас? — отозвался наконец Сагайдачный. — Сын, наследник?
— Ой, что вы! Доченька! Я так и загадала — доченьку!
Тихонько напевая что-то нежное, мать начала укачивать младенца, а Сагайдачному припомнилась Жанна. Когда-то и она лежала вот так — в конвертике. Сагайдачный брал на руки конвертик, а Надежда обеспокоенно повторяла: «Только ты не урони. Слышишь, не урони!»
Самолет продолжал свой рейс. Он летел над землей, омытой недавними паводками, дымящейся в лучах восходящего солнца. По временам белые взгорья облаков начисто загораживали землю, потом расходились, и она опять открывалась глубоко внизу.
Сагайдачный любил самолет. Ему нравилось сливаться с мерным гулом моторов, ощущать себя как бы неразрывной частицей могучей машины. Каждый раз он охотно и заново отдавался этому ощущению. А вот сейчас — впервые, пожалуй, — обнаружил какую-то отключенность.
«Казарин сказал, что Надежда по-прежнему работает с собаками. Надежда Зуева и ее четвероногие друзья. Неужели все те же собаки? Быть не может. Те давно, верно, пали».
Подумал о собаках, а вспомнил жизнь, начало своей жизни с Надеждой Зуевой.
Все началось с Волги. Яблоневые сады тянулись от крутого берега до самой базарной площади. На площади цирк — деревянный барабан, покрытый брезентовым куполом. Вокруг мальчишки, жадно льнущие к каждой щели. Сагайдачный им покровительствовал: давно ли сам был таким же вихрастым. Здесь, в этом летнем цирке, он и повстречал воздушную гимнастку Надю Зуеву.
Сначала молча присутствовал на ее репетициях. Садился подальше, на самые крайние скамьи, и глаз не отводил. Однажды, набравшись храбрости, вызвался подстраховать — подержать лонжу. Когда же Надя, отрепетировав, спустилась к манежу — не позволил ей спрыгнуть с веревочной лестницы. Бережно принял в сильные руки, подержал мгновение на весу, а затем поставил перед собой, вглядываясь, точно в чудо.
В том году яблони цвели особенно обильно. Надя, Надюша Зуева была совсем молода. В свадебный день она украсила волосы веткой, усеянной бело-розовыми бутонами.
Вместе прожили десять лет. Переезды и переезды. Где не побывали только, какую работу цирковую не перепробовали. Сначала выступали каждый со своим отдельным номером, затем подготовили парный: воздушную рамку с эффектным финальным штрабатом — прыжком-обрывом из-под купола. Номер имел успех, и по циркам пошла хорошая молва: «Сагайдачные? Как же! Работают классно!»
И опять переезды и переезды — от манежа к манежу, от программы к программе. Жанна родилась в Иркутске, от груди отняла мать в Воронеже, первый зубик прорезался в Астрахани, «мама» — сказала в Туле, «папа» — в Вологде. В Ярославле несчастье: одна из тех веревок, что при штрабате закреплялись на ногах у Нади, оборвалась. Перекос вызвал рывок и удар о барьер. Надю вынесли с манежа без сознания.
С этого момента все пошло под откос. Больничная койка, озабоченные врачи, угрожающие скачки температуры. Когда же Надя смогла, наконец, покинуть больницу и прийти в цирк — не узнать было Сагайдачному жену.
Давно ли, первой подымаясь на рамку, стоя на тонком ее стержне, Надя с улыбкой ждала Сагайдачного, а затем, повинуясь короткому возгласу «Ап!» — руки в руки, — бесстрашно кидалась вниз. Она ни в чем как партнер не уступала Сагайдачному.
Теперь же ее было не узнать. Манеж увидела — вздрогнула. Притронулась к веревочной лестнице — содрогнулась. Так и осталась стоять внизу. Ни в этот день, ни в следующие не смогла заставить себя подняться под купол. «Кураж потеряла!» — определили товарищи.
О том, что дальше было, лучше не вспоминать. Оборвалось что-то на сердце у Сагайдачного. «Да ты потерпи, — уговаривали его товарищи. — Авось и вернет себе Надя форму. Не такая, чтобы с круга сойти!» Но в том-то и дело: не умел Сагайдачный ждать, все в своей жизни решал без промедления. А тут еще приметил: и раз, и два дохнуло спиртным от Нади. Вразумил ее кто-то, как приглушить если не самый страх, то хоть подавленность этим страхом. Разумеется, не следовало Сагайдачному спешить. Мог бы урезонить жену, отвадить от вина. А он озлился, вскипел: «Вижу, Надя, у нас с тобой не получится дальше!»
Она об одном попросила, перед тем как уйти: «Дочку мне оставь». А затем, когда Сагайдачный спросил, что собирается дальше делать, ответила нерешительно: «Собачками советуют заняться. Как раз на примете есть». Помог купить собак. Больше того, реквизитом помог обзавестись. Сам проследил за подготовкой номера. Потом разъехались, и вскоре Зуева исчезла. Человек не иголка, и, конечно же, кабы Сагайдачный проявил настойчивость — отыскал бы бывшую жену. Но мысли его заняты были другим. Спустя недолгое время он встретился с Анной.
Вот какие протянулись воспоминания, стоило подумать о собаках.
«Как сказал Казарин? К рюмке, мол, пристрастилась излишне. Но ведь в Горноуральске не только Надежда: там и Жанна, дочь. Восемнадцать лет, невеста!»
Так думал Сагайдачный или, вернее, так пытался себя заставить думать. Дескать, Зуева ни причем, исключительно ради дочери пошел на уступку в главке. А ведь на самом деле это было не так, и Сагайдачный сознавал, что именно мысль о первой жене изменила его решение. Да, в правдивости того, что сообщил Казарин, сомневаться не приходилось. Уже тогда, в дни разрыва, Надежда тянулась к вину. И все-таки, сколько бы раз Сагайдачный ни напоминал себе об этом, Зуева виделась ему сейчас по-прежнему легкой, нежной, смелой, молодой, такой и только такой, какой была она в первую пору любви. Уж не рассчитывал ли Сагайдачный на чудо, на то, что, приехав в Горноуральск, и впрямь обнаружит, что время повернуло вспять?
Самолет приближался к югу. Здесь лежали поля, уже подернутые дружными всходами, вот-вот готовые густо зазеленеть. Лишь на близких подступах к Южноморску опять возникла гряда мрачных туч — злобно и плотно они наступали со стороны моря. Самолет начал снижаться, из-под его крыла показалась посадочная полоса, здание аэровокзала, мокрый привокзальный асфальт. Шум моторов оборвался. Подкатили трап. И кто-то, первым выходя из дверцы самолета, досадливо крякнул: «Будто и не уезжали. Все так же льет!»