Она уже вторично назвала Сагайдачного Сергеем — так назвала, будто он по-прежнему оставался ей близким человеком. Анна заметила это, внутренне напряглась еще сильнее, но и теперь, и на этот раз, постаралась ответить возможно спокойнее:
— Как мы живем? Хорошо, душа в душу!
— Только он вспыльчивый, — незлобиво добавила Зуева. — Правда ведь? До невозможности вспыльчивый. С пылу-жару такого наговорит — сам после не рад.
И это тоже насторожило Анну. Кто дал ей, давно отвергнутой женщине, право разговаривать о Сагайдачном с такой интимностью? Или же и в самом деле она опять обладает таким правом?
— О нет. Вы ошибаетесь, — с легким смешком отозвалась Анна. — Да и не мудрено: вы судите по давнишним, очень давним временам. С тех пор характер Сергея Сергеевича во многом смягчился. Недаром нас за кулисами называют счастливой парой! Кстати, нынче я смотрела ваш номер. Живой, удачный. Порадовалась за вас!
— И я смотрела вас недавно. Сильный аттракцион!
Это походило на размен фигур. Разменялись — и нет игры. Так, по крайней мере, показалось Анне. Ей никак не удавалось приблизить разговор к тому самому главному, ради чего затеяла встречу; ускользал, уклонялся разговор, все еще оставался предварительным.
— Разумеется, я меньше всего собираюсь хвалиться своим семейным счастьем, — опять улыбнулась Анна. — Если говорю об этом, то лишь отвечая на ваш вопрос. Вообще нам с Сергеем Сергеевичем на жизнь не приходится жаловаться. В главке муж пользуется большим авторитетом. В скором времени станем столичными жителями: квартиру должны получить в Москве. Отдельную, все удобства!
— Отдельную? Со всеми удобствами? — переспросила Зуева. Лицо ее оставалось безмолвным, но Анне вдруг почудилась спрятанная усмешка, и тогда (разом вспыхнуло самолюбие!) решила дальше не медлить, форсировать разговор.
— Вас не должно удивлять, что я говорю о квартире. Дело ведь не к молодости. И я не так уж молода, и Сергей Сергеевич подавно. Не за горами день, когда расстанемся с манежем.
— Кто расстанется? Сережа? — На этот раз во взгляде Зуевой отразилось такое удивление, будто услышала явную несуразность. — Да что вы! Он и дня не сможет прожить без цирка!
— Ну, знаете! — передернула Анна плечами. — Вы так рассуждаете.
— А вы не смотрите, что я давно в разлуке с Сергеем, — перебила Зуева. — Зато ведь знала его в самые лучшие, молодые годы. Ни о чем другом не думал он тогда, кроме как о цирке.
— К сожалению, с тех пор прошло много лет!
— Что из того? Он и сейчас такой же. Я в этом убедилась, когда ваш аттракцион смотрела. Все такой же! А вы о квартире удобной говорите, об уходе с манежа. Да ведь это все равно что смерти Сергею желать!
Слова прозвучали осуждающе, но Анна, заставив себя сдержаться (все труднее, невыносимее становилось это усилие), снова, в третий раз улыбнулась — снисходительно, как бы извиняя непонятливость собеседницы:
— Правильно, все правильно, Надежда Викторовна. Неужели я меньше вас ценю талант моего мужа? Увы, существуют обстоятельства, которые сильнее нас. Если угодно, жизненные обстоятельства. Сегодня человек в избытке сил и желаний, а завтра.
Неслышным движением Зуева передвинула стул. Она ближе подсела к Анне, точно боясь упустить хоть одно ее слово. И безучастность пропала с лица, сменилась обостренным вниманием.
— А завтра? Что же завтра?
— Нельзя забывать про завтрашний день, — упрямо подтвердила Анна. — Мы с вами решили, Надежда Викторовна, беседовать на полную откровенность. Так постарайтесь же не только внимательно выслушать, но и понять меня! Мужчина, когда стареет, не сразу смиряется с этим. Напротив, он всячески пытается себя уговорить, что ничего не изменилось, что все еще впереди. Понимаете, о чем я говорю? Я вполне доверяю мужу. Он волен поступать как ему угодно. Но ведь мне видней! Возможно, встречаясь с вами или с вашей дочерью, Сергей Сергеевич обнаруживает чувства, которые могут ввести в заблуждение, вызвать напрасные иллюзии. Так вот я и хочу предупредить: не поддавайтесь таким иллюзиям. Тем более здешняя наша жизнь подходит к концу: программа в цирке скоро переменится, мы двинемся дальше, и бог весть когда опять попадем в Горноуральск. Я говорю об этом, Надежда Викторовна, исключительно в ваших интересах. Если же чем-нибудь могу быть вам полезна.
Умолкла на полуфразе, обнаружив, как наблюдающе смотрит Зуева.
— Что означает, Надежда Викторовна, ваш взгляд?
— Смотрю я. Нет, не может быть счастлив с вами Сергей!
— Неправда! Мы прожили вместе.
— Все равно не может быть счастлив! — с возрастающей убежденностью повторила Зуева.
Сагайдачный слышал эти слова. Несколько минут уже стоял он в дверях, стараясь ничем не выдать своего присутствия.
Он было совсем собрался из цирка и вместе с Гришей подошел к воротам. Но какая-то сила остановила его. Подумал о Жанне: «Что, если ждет у главного входа? За кулисы пройти не решилась, а у входа дожидается!» Однако, подумав о дочери, тут же понял, что не только из-за нее одной остановился. «Надо бы и к Наде заглянуть. Верно, еще у себя в гардеробной. Зайду и поздравлю с успешным дебютом. Не вечно же нам враждовать!»
Потому и обратился к сыну:
— Совсем я упустил, Григорий: кое-какие еще дела остались в цирке. Отправляйся-ка один в гостиницу. Чай, не маленький, дойдешь!
Гриша в ответ недовольно хмыкнул: одно дело идти вдвоем с отцом, а другое — одному бежать в потемках.
— Я лучше, папа, тебя подожду.
— Ладно. К матери тогда ступай.
Гриша побежал назад, но, придя двумя минутами позже за кулисы, Сагайдачный обнаружил сына посреди коридора.
— Ты чего слоняешься? Я же сказал — к маме иди!
— Нет ее, мамы.
— Ах, да. Она у Никольских. Давай провожу.
Но и там не оказалось Анны. Никольский даже удивился, а Лидия вся обратилась в любопытство:
— Разве Анна Петровна говорила, что к нам зайдет? По какому делу?
И только случайно, от проходившего мимо униформиста, Сагайдачный узнал, что Анну видели во дворе. «Возможно, зашла к старичку своему!» — высказал предположение униформист. Велев Грише дожидаться, Сагайдачный направился во флигелек.
Слишком круто разворачивался разговор, чтобы женщины могли услыхать звук приоткрывшейся двери.
— Не может быть счастлив с вами Сергей! Неужели до сих пор вы не поняли, что для него всего важнее в жизни?
— Я-то знаю. Может быть, даже лучше, чем он сам. А вот вы. Вы, которую он отбросил.
— Пусть отбросил. Пусть исковеркал. Знаю одно: не таков Сагайдачный, чтобы на тихую жизнь променять манеж!
— Фразы! Пустые фразы! — крикнула Анна, теряя последнюю выдержку. — Думаете, не вижу, что за ними кроется? Постыдились бы — и вы, и дочка ваша.
— А вам не стыдно?
— Мне нечего стыдиться. За чужими мужьями не бегаю. Поглядели бы лучше в зеркало на себя!
Больно, издевательски кинула Анна последнюю фразу. Зуева переменилась в лице, даже закрыла глаза. Потом проговорила глухо:
— После вам будет стыдно, Анна Петровна. Очень стыдно!
И еще один человек следил за этим резким, нещадящим разговором. Приподнявшись, свесив немощные ноги с кровати, Николо Казарини горестно взирал на неистовство своей внучки.
— Не позволю! — кричала Анна. — Был со мной муж и останется! Он отец моему ребенку! Да я вот этими руками. — Она и в самом деле казалась способной вцепиться, душить. — А ты. Как смеешь ты.
— Аня! — дрожащим голосом воскликнул старик и, шатаясь от слабости, попытался встать с кровати. — Нельзя так, Аня! Нельзя!
Она обернулась, но глаза ее, застланные яростью, ничего не видели. Не увидела и Сагайдачного, наконец-то рванувшегося от дверей.
Он еще не знал, что должен сказать или сделать. Он стоял между двумя женщинами, и обе они были частью, долей его жизни. И обе были ему близки. И время перепуталось — прошлое, настоящее. И он увидел нестерпимую боль на лице Надежды, Нади, Надюши Зуевой.
— Вам будет стыдно! — повторила она, на этот раз не только глухо, но и протяжно, превозмогая стон.