Он рассказал об этом спокойно, с улыбкой, как о само собой разумеющемся. В ответ послышался слащавый голос Вершинина:
— Ай-ай, до чего нехорошо получается! Вы, Александр Афанасьевич, на детишек киваете: мол, вернулись детишки-ребятишки, время поосвободилось, и уж тогда. А про нас, про артистов, почему забываете? Мы хоть к вам за стол и не были званы, а тоже постарались — тоже посильное участие приняли!
— Какое участие? — недоуменно обернулся Костю-ченко.
— Ну как какое? Благодарственное. Средства свои приложили к подарку!
На этот раз воцарилась тишина.
— Вы что сказали? — переспросил Костюченко. Лицо его напряглось, взгляд обострился. — Вы утверждаете, что я получил подарок?
— А то как же!
— Лжете!
— Попрошу не оскорблять!
— Лжете! — повторил Костюченко. — Грязная ложь!
— Ой ли? Не я один деньги вносил!
Все пристальнее следил Сагайдачный за происходящим. Увидел, как Вершинин кивнул на Столбовую и Буйнаровича, как растерянно переглянулись они, как злорадно приподнялся Никольский.
— Так, значит, не получали подарка? Ай, память какая некрепкая! Совсем прохудилась директорская память! — продолжал издевательски выкрикивать Вершинин. — Что ж, можем помочь, свидетеля выставить, который напомнит. — И обернулся к форгангу, где толпились дети: — Расскажи-ка, Гришенька! Расскажи-ка, голубчик, как носил директору наш подарок.
Мальчики рядом стояли — Гриша и Владик. Увидя растерянность на лице товарища, Владик чуть отступил.
— Что же ты, Гришенька, стоишь? Иди-ка сюда скорей! — продолжал звать Вершинин.
В этот момент все и прояснилось для Сагайдачного. Понял, какая плелась интрига. Какую роль должен был сыграть в ней Гриша.
Решительно поднявшись с места, сделал знак сыну, чтобы оставался на месте. И обратился к Петрякову:
— Одну минуту! Минуту прошу подождать!
И в самом деле недолго отсутствовал Сагайдачный. Вернулся в зал с пакетом в руках. Напрямик направился к Вершинину — и тот мгновенно, у всех на глазах, обмяк, утратил прыть.
— Что же приумолкли, Федор Ильич? Расскажите теперь, как уговаривали сына моего отнести подарок, да так, чтобы я об этом не узнал. Расскажите, как в разговоре со мной изобразили удивление, когда зашел разговор о директорском празднике: мол, в первый раз слышу, понятия не имел. Понятия не имели, а гадость задумали? Мало сказать — гадость. Подлость!
Секретарь партийной организации опоздал к началу совещания. Не желая отвлекать докладчика, он тихонько прошел в последние ряды. Но и оттуда все было и видно, и слышно, и накаленный воздух совещания дышал в лицо.
— Сергей Сергеевич! Тут недоразумение какое-то! — лепетал перепуганный Вершинин. — Да не глядите вы так на меня. Я ни при чем! Не я виной!
— А кто же?
Как видно, и впрямь невыносим был для Вершинина неотрывный, тяжелый, угрожающий взгляд Сагайдачного. И уж не почудилось ли музыкальному эксцентрику, что еще секунда — и схватит его Сагайдачный за лацканы пиджака, приподымет, как нашкодившего котенка.
— Не я! Ей-богу, не я!
— Кто же тогда? Говори!
Вершинин еще что-то мямлил, всхлипывал, бормотал, а Стаиишевский (понял, что проиграна игра!) уже пробирался — бочком-бочком — к выходу из зала. Еще бы несколько шагов, и исчез в коридоре.
— Станишевский! Это он воду мутил! Он подговаривал! — признался, наконец, Вершинин.
Эти слова донеслись до администратора, когда он уже был в коридоре. Метнулся вперед, но кто-то неожиданно загородил дорогу. Метнулся в сторону, к запасному выходу. И тут отрезанным оказался путь. Жариков и Васютин встали на пути Станишевского.
Игра, которую затеяли коверные клоуны, при всей своей внешней комичности была по сути немилосердной. Клоуны решили по-своему казнить изобличенного жулика, и он теперь метался между ними — ошалелый, вконец потерявший голову, вызывающий в равной степени и презрение и гадливость.
— Твой-то! Ишь, дает! Ишь, казнит прохвоста! — шепнула Столбовая сидевшей рядом Клавдии, и та зарделась смущенно.
Вот когда Евгений Жариков взял долгожданный реванш. Каждый его жест, каждое движение встречало у артистов одобрительный отклик, а ведь те, кто сейчас находился в зале, были ценителями строгими. И Васютин (куда подевалась его покладистая душа?) превосходно подыгрывал. Весь в холодном поту выскочил наконец Станишевский из зала (Князьков исчез, испарился еще раньше).
На том и можно было поставить точку. Отвернувшись от уничтоженного Вершинина, Сагайдачный направился на свое место. Ему пришлось пройти мимо Казарина, и Анна, глаз не сводившая с мужа, увидела, с каким презрением поглядел он на иллюзиониста — будто насквозь, через пустоту.
Теперь-то наконец вернулся разговор к тому, ради чего был начат. И Никандров видел, как постепенно на задний план отходит все мелкое, узколичное, корыстное, как сменяется оно главным, наиглавнейшим — заботой о большом цирковом искусстве.
В зрительном зале проводилось совещание. Ряды амфитеатра уходили вверх, в полутьму. Да и манеж освещен был лишь служебно — не так, как вечером. И все же Никандрову показалось, что на лицах артистов он видит яркие отсветы манежа. Иначе не могло и быть. Все, что входит в жизнь циркового артиста, буквально все связано с манежем. Давно ли на нем прощались со старым жокеем Казарини! Только что на нем раскрылось острое дарование молодого коверного Жарикова. И сколько произойдет еще на этой круглой площадке, имеющей в диаметре тринадцать, всего тринадцать метров! Но это тринадцать метров советской земли, советского искусства!
— Уж ты не вини нас, товарищ директор, — напрямик покаялась Столбовая. — Заявился ко мне Федор Ильич, чтоб неладно ему. Говорит: раскошеливаться надо, поскольку и остальные. Я и поверила. И Романа Евсеевича подбила. По старинке, по-прежнему рассудила!
— Не только по-прежнему, — свирепо вставил Столетов. — По-глупому!
И еще одно выступление запомнилось Костюченко.
— Не собирался я говорить, а надо, — начал Геннадий Багреев. — Я, товарищи, прямо скажу — и от себя и от Вики. Ссорились мы с вами, Александр Афанасьевич, а ведь неразумно поступали. Теперь-то всерьез сознаем!
Секретарь парторганизации (он давно перебрался вниз, ближе к манежу) спросил себя — нужно ли и ему выступить. И понял: надобности нет. Правильно идет совещание.
Под вечер Костюченко добрался наконец до дому. Жена спросила:
— Доволен совещанием?
— Да как тебе, Оля, сказать…
Он не собирался умалчивать или отделываться общими фразами. Но вместе с тем и не знал, какими словами выразить все то, что испытал и прочувствовал.
— Да как тебе, Оля, сказать. Светло мне сейчас. Затем подозвал Владика.
— Как у вас с Гришей? По-прежнему дружба?
— Чуть не поругались, папа. Ведь если б он подбросил тот подарок. Яведь понимаю, что было бы!
— Не было бы ничего, — убежденно сказал Костюченко. — Все равно разобрались бы люди!
Пришла беда — отворяй ворота. Но бывает и так: одно к одному добавляется хорошее.^
Вскоре прозвенел телефон.
— С вами будет говорить Павел Захарович Тропинин, — предупредил женский голос.
А мужской неторопливо сказал!
— Приветствую, Александр Афанасьевич. Традиционных вопросов — как живете, как поживаете — задавать не стану. Знаю: живете хорошо. А вот в отношении дальнейшего. Нынче у меня побывал заслуженный один строитель. В летах, на пенсии, но не мыслит без дела сидеть. Мечтает еще поработать — на общественных, так сказать, началах. Хочу к вам направить.
— Ко мне? По какому вопросу, Павел Захарович?
— Ну как же по какому. По тому самому. Не забыл я. Давайте готовить проект. Постараемся доказать целесообразность эксплуатации нашего цирка в зимних условиях.