Эпилог
Самолет, реактивный советский лайнер, шел на высоте десять тысяч метров, но это не мешало думать о земном. Напротив, только теперь, когда позади остался наворот предотъездных дел, Костюченко мог наконец оглянуться на последние полтора-два месяца.
Предложение возглавить зарубежную поездку привело его сначала в замешательство. Костюченко никак не считал, что в полной мере выдержал директорский экзамен. А тут предложение, да еще столь ответственное.
Случилось это так. В одной из авторитетных инстанций управляющего Союзгосцирком спросили, кто намечается в руководители поездки. Управляющий назвал несколько имен — вполне достойных, в цирковых делах многоопытных. «Это-то все превосходно, — сказали управляющему. — Не забывайте только: поездка предстоит сложная. Одного циркового опыта, может оказаться недостаточно!» И тогда-то, заново перебирая в памяти возможные кандидатуры, управляющий подумал о горно-уральском директоре. Тут же отверг эту мысль: «Работник в нашей системе недавний. Не потянет!» Однако, раз возникнув, мысль исчезнуть не пожелала, продолжала притягивать. Кончилось тем, что управляющий затребовал личное дело Костюченко и, внимательно перечитав, себе самому сердито возразил: «А почему, собственно, не потянет? Пусть недавно в цирке. Зато жизнь похлебал с избытком, школу прошел армейскую, войну кончал не где-нибудь, а у стен рейхстага. Кстати, и рапортички присылают обнадеживающие!» Горноуральский цирк, который еще недавно плелся в хвосте, теперь упрямо карабкался вверх. «Директорствует разумно, — сказал себе управляющий. — Такого и поощрить не грех!»
Ранней осенью, поручив дела заместителю, присланному главком (Станишевский еще до того был уволен как не справившийся с работой), Костюченко отправился в один из южных цирков: там формировалась гастрольная программа. Жена на вокзале спросила: «Так как же, Саша? Выходит, это у тебя по-настоящему, серьезно?» И не дала ответить: «Ну, что с тобой сделаешь!» Он рассмеялся и, раскрыв широко руки, обнял всех разом — и жену и детей.
Игнатия Ричардовича Порцероба застал в разгаре репетиций. Для опытного режиссера задача, казалось, не представляла особой сложности — тем более номера, отобранные для поездки, были, как на подбор, первоклассными. Но Порцероб настойчиво напоминал артистам: «Вы собой представляете Цирк Москвы! Надо думать не только об успехе отдельных номеров. Единое художественное целое — вот к чему мы стремимся!» Шли репетиции, готовились новые костюмы, парадный ковер. Месяц спустя подготовительная работа была закончена.
Обо всем этом Костюченко мог теперь вспоминать, удобно расположившись в кресле салона. И все же, поглядывая на артистов (без малого полсотни человек, полная вечерняя программа), он и сейчас обеспокоенно загадывал: как-то покажет себя коллектив в ходе гастролей?
Здесь были артисты и старшего поколения, и младшего. Были сдержанные, безукоризненно собой владеющие. Были и порывистые, реагирующие живо, непосредственно. Были и те, кого уже знал по программе Горноуральского цирка: Анна и Сергей Сагайдачные, Виктория и Геннадий Багреевы, Адриан Торопов, Роман Буйнарович. Сильные номера, талантливые артисты. Но и характеры разные, сложные. Как-то проявятся они в поездке?
Первоначальное возбуждение, вызванное многошумными проводами, постепенно притихло. Одни еще переговаривались вполголоса, все более редкими фразами. Другие расположились подремать, прикорнув к мягкой спинке кресла. Третьи, силясь отогнать дремоту, лениво перелистывали рекламные туристские проспекты.
О, эти проспекты! Изданы они были превосходно: глянцевая бумага, множество цветных иллюстраций. И на каждой странице восторженные восклицания: «Наша страна — сердце Европы! Эталон свободного мира! Колыбель счастливого предпринимательства!» Посольство страны, куда направлялись советские цирковые артисты, каждого при посадке в самолет снабдило таким проспектом.
Итак, высота — десять тысяч метров. Примолкнувший салон.
«Какой прием ожидает нас?» — продолжал размышлять Костюченко. Да и немало других мыслей роилось сейчас в салоне.
Вот Адриан Торопов. Он в тревоге. Обычно неразлучный со своими мячами, сейчас чувствует себя обездоленным. Весь реквизит ушел багажом, и Торопов жестоко себя корит: надо было хоть несколько мячиков оставить, вполне бы можно потренироваться в пути.
Хмуро взирает на окружающее и Роман Буйнарович. Его реквизит также в багаже. Но не столько это, сколько разлука с женой огорчает силача. Зинаиду Пряхину не включили в поездку, и Буйнаровичу в высшей степени недостает ее строгого присмотра.
Весело настроены Багреевы: у них есть уже опыт зарубежной поездки. Геннадий благодушно полулежит в своем кресле, а Виктория разглядывает себя в зеркальце.
Тут же, в одном ряду с Багреевыми, отделенные от них серединным проходом, сидят Сагайдачные. Лица супругов неподвижны, будто бы и спокойны, но сколько за этим скрывается тяжкого, непозабытого и неотстоявшегося.
В тот момент, когда самолет поднялся в воздух, Сагайдачному припомнился его предыдущий отлет из Москвы — на рассвете, после встречи с Николаем Моревым, после того как обсудили замысел нового аттракциона. Все тогда обещало скорую удачу, исполнение всех желаний. А ведь совсем иначе повернулась жизнь!
В последние горноуральские дни Сагайдачный не раз встречался с Зуевой. Встречи эти ничем не напоминали ту, самую первую, что завершилась уродливо-тяжкой сценой, — и все же безрадостное, горькое и после давало себя знать. Как бы Сагайдачный ни старался восстановить добрые отношения с бывшей женой, а она — позабыть, вытравить из памяти все то, чем искажена была ее жизнь в годы разлуки, — для обоих эти годы оставались преградой. Годы наложили свой отпечаток на каждого, и от этого некуда было уйти. Разве только в работу. Сагайдачный видел, как много и настойчиво репетирует Надежда, улучшая свой номер, обновляя его.
Вот и с Жанной получилось не так, как хотел. С отцом она, в конечном счете, заключила мир. Однако и тут Сагайдачный чувствовал, что на его долю приходится лишь уголок в сердце Жанны. Глядя на дочь, наблюдая, как неразлучна она с Никандровым, как все радостнее раскрывается их чувство, Сагайдачный ощущал себя не то прохожим, заглядывающим в чужое окошко, не то постояльцем, допущенным лишь на кратковременное житье. Дочь жила в собственном счастливом мире и как бы ни проявляла к отцу великодушие — оно отдавало состраданием.
А вот с Гришей поладила быстро, хотя и предупредила: «Хочешь со мной дружить — изволь настоящим человеком стать. Тех, кто бахвалится и только одного себя любит, терпеть не могу!» По-прежнему ежедневно бывая в цирке, Гриша с особой гордостью наблюдал за репетициями сестры, каждому сообщая при этом: «Сестра моя! Видели какая? Моя сестра!»
Пожалуй, лишь в одном и оказался Сагайдачный полезен Жанне: сам переговорил с Костюченко, и тот разрешил начинающим гимнастам репетировать в предвечерние, свободные часы. Никандров подвесил аппаратуру, и, когда она была опробована и настал день первой репетиции, Сагайдачный вызвался подержать лонжу.
Все было так же, как и много лет назад на волжском берегу. Высоко под куполом виднелась легкая и стройная девичья фигура, и на миг Сагайдачный потерял ощущение времени. Когда же, отрепетировав, Жанна спустилась по веревочной лестнице, Сагайдачный не позволил ей спрыгнуть на манеж: принял в сильные, по-прежнему сильные руки и подержал на весу, пристально всматриваясь. Иллюзия не могла продолжаться долго, и он улыбнулся Жанне, дочери.
За день до отлета из Москвы Сагайдачный еще раз встретился с Моревым. Сначала побывал у него на репетиции. Анатолий Красовский успел добиться немалого: прыжки его обрели виртуозную легкость, их можно было назвать парящими. Следуя указаниям Порцероба, художник выполнил несколько эскизов: один из них назывался «Космическая орбита», другой — «Прыжок в галактику». Так или иначе, ясно было одно: номер Красовского обещает стать новым словом в прыжках на батуде.