Интересно, помнит ли он?
Я наблюдаю за тем, как его глаза за что-то зацепились, а затем он прижимает мою руку к земле, чтобы рассмотреть это поближе.
Его большой палец проводит по участку моей кожи, словно пытаясь что-то там удалить. Я точно знаю, что он только что обнаружил, и мое сердце замирает в горле, когда я смотрю ему в лицо, но он продолжает пристально смотреть на мою кожу.
— Что это? — требует он.
— Ты знаешь, что это, — шепчу я. — Это татуировка...
— Божьей коровки. — Феникс прерывает меня, его голос лишен интонаций.
Я киваю, и сердце так громко стучит в моих венах, что я боюсь не услышать его, когда он заговорит.
Это было одно из двух «к черту» решений, которые я приняла с Нерой за лето. Я называю это «к черту», потому что на меня очень не похоже делать что-то настолько поспешное и необдуманное, особенно если речь идет о таком постоянном решении, как это.
Мы были в Лондоне и прогуливались мимо тату-салона, когда Нера предложила нам зайти. Я колебалась несколько секунд, а потом согласилась, к ее восхищенному удивлению.
Я вышла оттуда с черно-белой тонкой татуировкой божьей коровки на запястье размером с ноготь. Стиль был художественным, а детали — реалистичными, и я была в восторге от этого. Астор все еще занимает то же место в моем сердце, что и в детстве, и я хотела увековечить его как часть себя.
— Когда ты ее сделала? — спрашивает он, его плечи напряжены.
— Два месяца назад.
Его челюсть дергается, а руки сжимают мои запястья с такой силой, что я понимаю: завтра у меня будут синяки.
— Было время, когда я гонялся за тобой по всему лесу, и тебе бы это нравилось, — рычит он. Шутки ради, если судить по тому, как заныл мой живот при одном упоминании об этом, мне бы и сейчас это понравилось. — Но мне на тебя уже плевать. Ты каким-то образом одурачила всех вокруг своим поведением хорошей девочки. Их заманивают твоей фальшивой добротой и фальшивыми улыбками, и они не видят тебя настоящую. Бессердечную, высасывающую душу предательницу, которая скрывается под ней. — Он отталкивается от меня и встает, глядя вниз на мое распростертое тело с презрением на лице. — Не возвращайся сюда, если не хочешь пострадать. — С этими словами он уходит, его тело с легкостью растворяется в ночи.
Слезы катятся из уголков моих глаз и по бокам лица, я сажусь и вытираю их.
Никто не умеет причинять мне боль так, как он. Он делает это без усилий, его цель точна и безошибочна.
Я надеялась, что он отреагирует на татуировку лучше. Я думала, он поймет, как я предана памяти Астора, как хочу сохранить ее для тех немногих из нас, кто знал его, и тех, кого лишили возможности узнать его.
Я должна была знать, что он никогда не увидит этого. Ирония в том, что он назвал меня шлюхой, заключается в том, что после Макса я больше ни с кем не целовалась, я даже не была активной участницей этого поцелуя.
Феникс же перетрахал, кажется, половину Швейцарии, выставляя их передо мной снова и снова, причем до такой степени, что я начала сомневаться, не делает ли он это ради моего интереса.
Кто знает, будет ли у меня когда-нибудь шанс проверить, смогу ли я влюбиться в кого-то еще. Уж точно не здесь, когда он отстранил меня от всех парней в школе. Да и будет ли мне это интересно, даже если кто-то приглянется мне?
Ведь правда в том, что я умоляла Феникса отпустить меня не потому, что мне было больно. Я умоляла его, потому что боялась, что он поймет, что мне нравится то, что он делает. Что он проведет пальцами по моим складкам и обнаружит, что я мокрая для него.
ГЛАВА 12
Феникс
Мне удалось игнорировать Сикстайн в течение двух долбаных лет, и все эти усилия пошли прахом меньше чем за неделю до начала нашего последнего курса в АКК.
Когда я впервые увидел ее после Гонконга, я не очень хорошо отреагировал на то, что увидел ее в коридорах АКК. Последние пару лет я активно работал над тем, чтобы мысль о ней не переполняла меня ядовитым гневом, и вдруг — вот она.
И она собиралась быть там и на следующий день, и на следующий, и каждый последующий день в течение еще четырех лет.
Я делал все возможное, чтобы ее выгнали или отправили домой, но безрезультатно. Мой гнев нарастал с каждой бесплодной попыткой и в конце концов вылился во взрыв, когда я застал ее целующейся с Максом на втором курсе.
Я позволил себе настолько ослепнуть от ненависти к ней, что когда я вышел и увидел его с ней, то был совершенно застигнут врасплох тем фактом, что доминирующей эмоцией, которую я почувствовал, был не гнев, а ревность.
Его губы на ее губах, его рука на ее талии, ее рука на его плече.
Увидеть ее мягкие губы на его губах, когда они фигурировали в каждом моем сне и кошмаре с тех пор, как мне исполнилось десять лет, было ударом в левую верхнюю часть груди, нанесенным с такой силой, что он выбил все дыхание из моих легких.
На минуту я решил, что именно так ощущается нарушение сердечного ритма и остановка сердца.
Правда в том, что я провел столько времени рядом с ней, пытаясь разрушить ее жизнь, что наша близость разжигала угли моих чувств к ней, пока среди холодного пепла не разгорелся маленький огонек.
Я привык проводить с ней время, даже если единственной целью было сделать ее жизнь несчастной.
На долю секунды я потерял бдительность, и она заставила меня за это заплатить. Я потерял концентрацию, позволив ей обмануть меня, заставив на мгновение забыть о том, что она призналась в своих чувствах к Астору, хотя все это время она делала вид, что будет моей.
Это должно было стать для меня первой подсказкой, что она вырастет неверной шлюхой. Мне не следовало удивляться, когда я застал ее с Максом, но я удивился.
Ярость, которую я почувствовал, невозможно описать. Она полыхала во всем моем теле, как спичка, брошенная на бензин, и больно ударяла в грудь. Ощущения были физическими, как при мучительной изжоге: сочетание гнева, горечи и зависти мощно пульсировало в моем нутре.
Мне удавалось сдерживать свой гнев, но с трудом. Потому что, хотя Макс отделался несколькими сломанными пальцами, если бы я напустил на него своего монстра, он бы умер, а она провела бы остаток своей обычной жизни, прикованная цепями в моем подвале.
Это было похоже на еще одно предательство, еще одно напоминание о том, что мне нужно держаться от нее подальше. Позволяя гневу управлять собой, я ничего не добился, и если мы будем продолжать в том же духе, я боялся, что сорвусь и сделаю что-то, о чем потом буду жалеть. И я не знал, что это будет — убийство или поцелуй, или о чем из двух я буду жалеть больше.
Поэтому я стер ее, как мог, вычеркнув из памяти те воспоминания о ней, которые засели в моем мозгу, и отключив все эмоции, которые я к ней испытывал. Я попрощался с гневом, горечью и завистью и поздоровался с небытием.
В течение двух лет это срабатывало. Я переключил тумблер, отключил ее голос и вообще не обращал на нее внимания.
Хотя иногда я не мог удержаться от того, чтобы не подглядывать за ней.
Я отключался на середине урока и поднимал на нее глаза, быстро отводя их, прежде чем она успевала поймать мой взгляд.