Пока он говорит, Беллами поворачивается ко мне, положив руку на сердце и выпятив нижнюю губу, с милым выражением на лице.
Он продолжает.
— Он придет, потому что ты — Сикстайн, а он — Феникс, и он всегда придет за тобой. Ты даже не представляешь, на что он готов пойти ради тебя. Если тебе от этого станет легче, думаю, он просто сам все понял.
Слезы, которые я сдерживала с момента приезда во Францию, возвращаются с новой силой, жаля уголки глаз.
Я пытаюсь осмыслить его слова. Неужели он прав насчет Феникса?
Я отчаянно хочу, чтобы он был прав.
— Почему ты упомянул Гонконг? Он точно не приезжал ко мне.
— Тебе стоит спросить его об этом. Он как раз вон там, — говорит он, и знакомая ухмылка начинает кривить его губы, когда он склоняет подбородок к моему плечу.
Я встаю и поворачиваюсь так быстро, что чуть не теряю равновесие. Тайер ловит меня, и она, Беллами и Нера тоже встают, удивление окрашивает их лица, когда они смотрят в толпу.
Я слышу, как Нера говорит.
— Может, он все-таки не такой уж и дурак.
Ее слова отдаленно звучат в моих ушах, потому что все, на чем я могу сосредоточиться, это на том, что, когда я оборачиваюсь, Феникс уже там.
Он идет по клубу решительными шагами, пробираясь сквозь толпу, как Моисей через Красное море, его взгляд непоколебимо горит в моем, когда он направляется ко мне, и мое сердце замирает в горле, потому что я все еще не уверена, что не просто желаю его появления на свет.
Я не жду, пока он подойдет ко мне, чуть не столкнувшись со столом в своей спешке покинуть VIP-зону. Я сбегаю вниз по нескольким ступенькам, насколько это возможно на моих каблуках, и начинаю проталкиваться сквозь толпу людей, чтобы добраться до него.
Его взгляд следит за мной все это время, его глаза не отрываются от моих, пока я приближаюсь к нему. Розовые и фиолетовые лампы верхнего света отбрасывают на его лицо резкие тени, которые ничуть не смягчают дикие черты его лица.
Он наблюдает за мной с такой пристальностью, что нервы трепещут в моем животе и увеличиваются в количестве с каждым шагом, приближающим меня к нему.
Он действительно здесь.
Когда меня отделяет от него менее пяти метров, я останавливаюсь, но он не останавливается. Он продолжает идти вперед, пока не врезается в меня, его сильные руки подхватывают меня и прижимают к своей груди.
Я обхватываю его за шею и прижимаю к себе. Если бы я стояла перед зеркалом, думаю, мое отражение показало бы, что моя улыбка простирается от этого места до конца света.
Одна из его рук защитно опускается на мою попку, прикрывая голую плоть, обнаженную из-за его прижимания к моему микроплатью.
Его губы касаются моего уха.
— Я рад, что ты надела зеленое, детка.
Я превращаюсь в бескостную лужицу в его объятиях и понимаю, что теперь мне хочется плакать от радости.
Я не в себе, не судите меня.
В конце концов он опускает меня на землю и зажимает мое лицо обеими руками, приникая своим ртом к моему.
Его губы двигаются по моим со знанием дела и тоской, мастерски раздвигая мои губы и встречая мой язык, и давая мне понять, что он скучал по мне.
Он целует меня так, будто последний раз целовал меня двенадцать лет назад, а не двенадцать часов назад. Как будто следующий раз он поцелует меня в другой жизни, а не в этой.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, задыхаясь и улыбаясь, когда он отстраняется.
Он не отвечает, его темные глаза находят мои. Он кладет руки мне на талию, его прикосновение становится теплым и властным, когда он спускается к моим бедрам.
Его голова наклоняется, и его лицо оказывается напротив моего, когда он прижимает свои следующие слова к моему уху.
— Потанцуй со мной.
Мои руки встречаются с его затылком, а его руки крепко обхватывают меня. Прижавшись друг к другу, словно боясь, что другой исчезнет, если мы отпустим его, мы медленно покачиваемся в такт музыке.
Мы почти не попадаем в ритм клубной песни, звучащей из колонок, но это неважно.
Мы танцуем, и я знаю, что запомню эту ночь на всю жизнь.
— Я знал, что именно здесь я должен быть, — шепчет он мне в шею. Его губы горячо смыкаются вокруг моей точки пульса, и он втягивает мою кожу в свой рот.
Я стону, и он отпускает мою шею, выпрямляется во весь рост и смотрит на меня сквозь тяжелые веки.
— Я проехал на красный свет по дороге на встречу, и меня осенило: когда сегодня пробьет полночь, ты будешь свободна и сможешь поцеловать кого-то другого. — Его глаза потемнели от гнева. — Я избавлю тебя от подробностей того, как это меня взбесило, но я подумал, что должен тебе сказать.
— Что ты не хочешь, чтобы я целовалась с кем-то еще?
— Что я хочу больше времени.
У меня дыхание сбивается в горле. Он говорит это просто, как будто это самая очевидная вещь в мире.
— Сколько еще времени?
— Я не знаю. Но я знаю, что еще не готов отпустить тебя.
Еще.
Это резкое замечание, прозвучавшее в конце его фразы, как пощечина. Она прорезает тонкую оболочку счастья и приносит сомнения.
Это не совсем то, что я хотела бы услышать, но он здесь, и разве этого не достаточно на данный момент?
Нера сказала бы, что это не так, что я только подготавливаю себя к новым сердечным страданиям, но здесь нет простого решения.
Уйти сейчас и пытаться залечить разбитое сердце, пытаться забыть его, когда я не могла этого сделать годами, или продолжать и надеяться, что однажды он полюбит меня так, как люблю его я.
— Я думала, что проще вернуться к ненависти ко мне. — Я указываю на это, возвращая ему его же слова.
Он хмурится, а его руки сжимаются на моей талии, словно он боится, что я отступлю и вырвусь из его объятий.
— Я никогда не говорил, что хочу того, что проще.
— А как же правила?
— К черту правила. — Он рычит, его челюсть опускается. — Больше никаких правил.
— Никаких? — спрашиваю я, потому что он помнит, что одно из этих правил было о том, что это просто веселье без чувств?
— Никаких. Только ты и я. — Он снова зарывается лицом в изгиб моей шеи, и я уверена, что слышу его слова. — Мне не следовало садиться на этот самолет, — но их заглушает шум в клубе.
Он целует меня в шею, челюсть и ухо, где шепчет.
— Скажи «да».
— Только вопрос.
Его глаза говорят мне, что он слушает, когда он наклоняет подбородок, чтобы я заговорила.
— Когда я жила в Гонконге, — начинаю я, оценивая его реакцию, но забываю, с кем имею дело. Он сохраняет бесстрастное выражение лица. — Ты прилетел туда и приехал ко мне?
Он кивает.
Такая непринужденная реакция на ответ, который опрокидывает все, что, как мне казалось, я знала, на корню.
— Почему?
Он мог бы сказать мне, что это два вопроса, а не один, но не делает этого. Вместо этого он отвечает так, будто это самый очевидный ответ в мире.
— Мне нужно было тебя увидеть.