Потом мелькнула мысль о возвращении и о попытке прорваться в Дагестан. Но и ее пришлось отвергнуть: в Дагестане хозяйничали турки и вооруженные банды религиозных фанатиков Узун-Хаджн. И те, и другие ничуть не лучше деникинцев.
Оставался единственный выход — обойти казачий пост никому не известными тайными тропами.
Все взгляды были устремлены на Нургали. И он понял, чего от него хотят. Он знал одну такую тропу. Но ходил по ней лишь однажды, да и то летом.
— Идем, — тихо сказал Нургали. — Дай нам аллах хороший дорога.
Он нахлобучил шапку на самые брови, крест-накрест затянул на груди башлык.
— Тихо надо, совсем тихо, — предупредил он. — Лошадь водить на повод будем, ехать не будем.
Все спешились, и Нургали удовлетворенно буркнул себе под нос что-то по-чеченски. Ему нравилось, что его распоряжения беспрекословно выполняются. «Хорошие, уважительные люди большевики, — думал он. — Закон знают. Помоги бог провести их через перевал».
Нургали шел медленно, осторожно тыча палкой впереди себя, прежде чем поставить ногу. Ведя лошадей в поводу и напряженно глядя себе под ноги, шли за ним остальные. Ребенка Арусак по-прежнему нёс Бетал Калмыков.
Тропинка все время карабкалась вверх, но проводник не останавливался, видимо, торопясь до полной темноты увести отряд как можно дальше от казачьего поста.
— Как там женщины? — не оборачиваясь, спросил Орджоникидзе.
— Пока не отстаем, — переведя дух, ответила Зинаида Гавриловна.
— А тебя, Бетал, Гагана еще не уморила?
— Пустяки. Лишь бы она не проснулась.
— Не проснется. Луна всходит. А грузины говорят, что в лунную ночь дети спят крепко.
Над хребтом действительно взошла луна, осветив горы, снег и путников дрожащим голубоватым светом.
Ветра не было, только — мороз. Сухой снег жалобно повизгивал под ногами.
Нургали стал чаще останавливаться, давая отдых уставшим людям и лошадям. Но долго отдыхать все равно было невозможно: холод усиливался.
Перевалило за полночь. Погода стала портиться. Со дна ущелья, укрытого теперь густым чернильным мраком, потянулся туман, затрудняя дыхание. Небо и звезды заволокло черными тучами, и только побледневший край лунного диска, плывшего куда-то среди облаков, продолжал ронять неверный свет на тропу.
Нургали продолжал подниматься. Еще медленнее, чем прежде.
Вскоре луна исчезла, стало совершенно темно: в двух шагах ничего не видно.
— Похоже на вчерашнюю ночь, — раздался голос Бетала. — Это уж никуда не годится…
Орджоникидзе попытался шутить:
— Аллах выказывает нам свое расположение — вот и накрыл буркой, чтобы казаки не обнаружили!
— Было бы лучше, если бы он приберег свою бурку для чего-нибудь другого, — сказал Калмыков.
Нургали остановился, выругавшись по-чеченски.
Понял его только Орджоникидзе:
— Что? Темно?
— Совсем не видно. Свет надо.
— Зажигайте фонарь, — распорядился Серго. — Туман. Никто не увидит. Да и отошли мы далеко от того места.
Туман с каждой минутой густел. Желтый кружок света с фонаря с трудом пробивал сырую клубящуюся пелену и, обессиленный, замирал где-то в двух-трех шагах.
Держа в одной руке палку, которой он беспрестанно ощупывал дорогу, а в другой — фонарь, Нургали передвигался с трудом, как будто тащил на своих плечах тяжкую ношу.
Обледеневшие камни припорошило снегом, и малейший неосторожный шаг мог оказаться последним. Скользили солдатские кованые сапоги мужчин, валенки женщин, скользили копыта коней…
Отдельные участки пути приходилось преодолевать чуть ли не ползком. Тогда проводник, останавливался и освещал дорогу. Серго помогал пройти женщинам и Возвращался за лошадьми. Бетал по-прежнему нёс на руках маленькую Гагану.
Хуже всех чувствовала себя Арусак. Родилась она в Грузии, но никогда прежде не бывала в горах, да еще на такой высоте и в таких суровых условиях. У нее кружилась голова, перехватывало дыхание. Она широко раскрыла рот, пренебрегая опасностью простудиться, но воздуха все равно не хватало, и в ушах звенели металлические молоточки.
И чем выше, тем становилось мучительнее.
Она держалась только усилием воли, погасив в мозгу все островки сознания, кроме одной сверкающей точки, которая сливалась с дрожащим светом фонаря Нургали и неумолимо заставляла ее передвигать натруженные за день ноги.
У нее пошла носом кровь. Арусак медленно опустилась на снег.
— Что с тобой? Устала? — обернулся к ней Орджоникидзе, не замечая крови.
— Нет сил, — прошептала женщина.
Ее усадили на лошадь, которую вел в поводу Григорий Константинович.