Широко, мол, шагает он по берегам Индыл[44]-реки и наделяет всех бедняков землею. Меряет ее саженьим шагом и отдаст бедным! Отбирает у богатеев и отдает! А теперь, говорю, скоро и к нам будет. Близко уже — перешагнуть через Тен[45] осталось…
…А гроза между тем расчистила небо, ливень прекратился так же внезапно, как начался, и в разрыве между тучами показались далекие горы, освещенные золотистыми лучами солнца.
Воздух стал чистым и свежим, дышалось легко и свободно. По привокзальному скверу распространился пряный запах уже слегка привядшей листвы, ожившей под недавним дождем.
— Когда я сказал это, — продолжал Болат, — разве можно было удержать нашу сельскую бедноту? Закричали, зашумели все: «Не будем ждать, пока он придет сюда! Раз прислал он нам новый закон, будем сами делить землю по-новому! А воспротивятся господа, — посмотрим еще, чья возьмет. Ни шагу назад не отступим! И чего нам бояться, раз есть у нас такой богатырь и защитник!..»
— И поделили?
— А как же, — отвечал Болат. — Надел нашего князя первым поделили. Хоть и осень стояла, а распахали. Радость была большая… Некоторые богатеи хотели идти против нас, но Ленина крепко боялись…
— А какой он на самом деле?
— Да вон, смотрите… — Болат показал рукой на большой портрет Ленина, висевший над входом помещение вокзала.
Люди некоторое время молча рассматривали портрет.
— Значит, Бетал Калмыков к нему едет?
— Раз в Москву, значит, к нему, — уверенно сказал Болат. — Нельзя Беталу быть в Москве и не заходить к нему. Вот мы и решили всем селением на сходе — послать Ленину хорошего кабардинского скакуна, настоящего альпа[46]. У такого, человека должен быть исправный скакун…
Болат бросил взгляд в гущу деревьев, где стоял, сторожко поводя ушами, красавец вороной чистой кабардинской породы. От его шелковистой лоснящейся шерсти, только что омытой дождем, поднимался легкий парок, тонкие ноги с широкими копытами нетерпеливо месили глинистую землю… Длинное поджарое туловище, длинная шея с короткой мордой, изящные сильные ноги, белая отметина на лбу — ни один знаток не мог бы пройти равнодушно мимо такого коня.
Он не стоял на месте спокойно, смирившись с уздою. То и дело дергал шеей, силясь оборвать веревку, слегка взбрыкивал, если кто-нибудь подходил сзади, и все косил глазом, будто требуя, чтобы люди освободили его и пустили поразмяться в просторную степь, лежавшую за вокзалом.
— Хорош, — сказал один из слушателей.
— Не стыдно посылать такому человеку, — заметил другой.
— Не берут его у меня, — пожаловался Болат. — Не хотят брать. Вагона, говорят, нету. К самому начальнику ходил. Не могут найти вагон. Что сделаешь? Вся страна в разрухе лежит, все поразграбили беляки. Разве найдешь лишний вагон? Не знаю, как быть. Жду вот самого Бетала. Если уж он не поможет…
Все посочувствовали Болату. Выразили надежду, что выход найдется, и каждый сказал ободряющие слова, как и полагалось по обычаю.
…Не один Болат поджидал на станции Бетала Калмыкова. Все, кто был здесь, ждали именно его. Слух о том, что он уезжает в Москву, достиг самых отдаленных аулов, и горцы собрались на проводы. Еще бы: в Москве Бетал увидит самого Ленина…
В полдень к вокзалу подкатила тачанка, запряженная тройкой рослых коней. На передке сидел Бетал Калмыков в серой суконной гимнастерке армейского покроя и в галифе, заправленных в сапоги. На голове — маленькая барашковая шапка. Он слез с тачанки и, увидев Болата, окруженного молодежью, быстрым легким шагом направился к нему. Калмыков был удивлен столпотворением на вокзале и никак не связывал его со своим отъездом, о котором никого не извещал.
— Что случилось, Болат, — спросил он, — кого-нибудь встречаете?
— Встречать не встречаем, просто мы… — старик было замялся, но потом махнул рукой и, широко улыбнувшись, сказал: — Слыхали мы, что ты уезжаешь в Москву, значит, к самому Ленину… Вот и пришли пожелать тебе доброго пути.
Калмыков пожал ему руку.
— Дай бог тебе счастливой старости, Болат!
— Э-э, Бетал, не тот я теперь, что прежде, совсем старый, совсем плохой. А тебе мы желаем удачи. И знай, что народ верит большевикам, надеется на них!
— Не пожалеем сил, Болат, — серьезно и твердо сказал Калмыков.