Калмыков покачал головой и шагнул к воротам. Старик преградил ему дорогу.
— Не пустим. Мы сделали, как ты просил. Теперь ты исполни нашу просьбу. Подчинись!
Вместо ответа Бетал снял с пояса маузер, улыбаясь повесил его старику на шею и решительно двинулся к дому.
Стало еще тише. Каждому слышался стук его собственного сердца. Все стояли, напряженно сжимая в руках карабины, готовые ринуться вслед за ним в любую минуту.
С легким скрипом захлопнулась за Беталом входная дверь.
Минута… другая…
Тишина… Давящая, тягостная…
Общая тревога достигла предела, когда, наконец, на крыльце появился Калмыков, державший за локоть безоружного Темиркана Шипшева.
Крупный, среднего роста с массивной головой, он как-то сник: плечи его безвольно обмякли, глаза были опущены вниз. Ничего не осталось в нем от бывшего блестящего офицера императорской гвардии, потом — предводителя белогвардейской банды. «Люди видели смертельно уставшего сломленного человека.
Калмыков подвел его к грузовику и, посадив в кабинку, сел рядом. Машина заворчала, чихнула несколько раз для порядка и, покатила по проселку в Баксан.
Бетал так торопился, что даже не взял охраны.
В БАКСАНЕ
Ранним июльским утром, едва жители села выгнали коров в стадо, над просыпающимися улочками загремел мощный раскатистый. бас:
— Еге-е-гей! Люди аллаха, собирайтесь в окружное правление! Сегодня — большой сход карахалка! Эге-е-й! Поторапливайтесь, уважаемые односельчане!
Кричал так, выполняя старинную роль глашатая, маленький щуплый человек лет пятидесяти, восседавший на неказистом пегом коньке.
Глядя на его впалую грудь, узкие сутулые плечи, на бесцветное лицо с реденькой бороденкой, трудно было предположить в нем обладателя столь зычного и низкого голоса.
Лошадка трусила мелкой рысцой, испуганно шарахаясь в сторону после каждого выкрика своего седока, и заплетала ногами.
Тон неимоверно важничал оттого, что ему поручили серьезное дело, и воинственно размахивал старой тупой саблей, изредка хлопая ею плашмя по крупу своего одра.
— Эге-е-й! Собирайтесь в круг!
Взбудораженные крестьяне выскакивали из домов, судили да рядили, объясняя появление глашатая каждый на свой лад и пугая друг друга нелепыми догадками.
Так уж было заведено испокон века. Если случалось в ауле что-либо необычное, раздавался то тут, то там призывный голос глашатая и, едва сдерживая нетерпение и любопытство, горцы седлали коней, запрягали брички, а то и просто пешком торопились на место схода.
На этот раз поднял на ноги всех жителей селения Плешивый Хамид.
Он был довольно известным человеком в своей округе: рассказов и небылиц всяких ходило о нем великое множество.
Всю жизнь Хамид провел в бедности. А тут еще одно горе— голова его раньше времени облысела, и сельские острословы прозвали его Плешивым.
Трижды он женился и трижды оставался вдовцом. В четвертый раз попытал счастья с вдовушкой из ногайского племени и жил с нею благополучно вот уже семь лет. Каждый год она рожала ему по ребенку, и Хамид воспитывал теперь семерых сыновей.
На соседей Хамиду положительно везло. Люди это были большей частью добрые и уважительные. Они помогали ему и едой и одеждой. Сыновья его росли на даровых харчах.
И Хамид не унывал. «Если я беден, — что из того? — любил говаривать он. — На таких, как я, весь свет держится! Не было бы нас, бедняков, откуда тогда знать богатеям, что они богаты?..»
Нравилось ему участвовать во всех сходах и сборищах, бывать на похоронах и на свадьбах. Он отнюдь не забивался в угол, не стеснялся своей потрепанной одежонки, а напротив, всегда норовил воспользоваться моментом, чтобы произнести речь, сказать несколько «глубокомысленных» слов.
В ту горячую суровую пору, когда решался вопрос — быть или не быть на Северном Кавказе советской власти, Плешивый Хамид умудрился не примкнуть ни к одному лагерю и дипломатически выжидал, чем кончится заваруха.
Он не стал ни кадетом, ни большевиком, ни шариатистом: все боялся продешевить, усевшись не на ту арбу.
А когда революция совершилась вовсе без его участия, Хамид забеспокоился, как бы не остаться «с носом», и зачастил на собрания и на сходки, где неизменно держал путаные пространные речи, на все лады расхваливая новую власть.
Вскоре он прослыл активистом и его даже приняли в партию, хотя сам Хамид решился на столь важный шаг совсем не по внутреннему убеждению, а движимый лишь одной-единственной мыслью — как бы не оказаться ему в стороне от главного течения жизни и не застрять в бедняках до скончания века.