Старик, подняв с полу оброненную палку, хотел было ударить мальчика, по тот легко увернулся и выскочил из медресе, хлопнув дверью.
— Нет в роду Калмыковых истинной веры! — завопил ему вслед мулла. — Гяуры[8] и отступники они! Вместо того, чтобы трудиться в родном ауле, как поступают истинные мусульмане, якшаются с русскими, какие-то непонятные дела завели с ними в станице… Отступники!.. Если уж я не помогаю беднякам, то кто тогда помогает?.. Аллах свидетель, нет в нашем ауле человека, кто жалел бы бедняков больше, чем я! А этот негодник смеет упрекать!.. Давно известно, что сердцем его отца завладела нечистая сила и нет у Эдыка ничего мусульманского. А сын идет по стопам отца! Яблоко от яблони недалеко падает! Иноверцы!
Излив все свое негодование, эфенди заметил наконец Мусу, который все еще сидел на полу и растерянно ощупывал распухший окровавленный нос.
— Ступай умойся, — брезгливо скривился мулла и, повернувшись к Харису, заговорил медоточивым голосом:
— Аллаху ведомо, отрок: одни лишь правоверные — истинные заступники бедных. Иди же домой без страха и обиды… Твой отец не забыл бога и непременно найдет что-нибудь в уплату за твое ученье. А если не найдет… делать нечего. Приходи снова, я стану учить тебя из милости, сынок, ради нерушимой веры нашей, ради аллаха…
— Дай бог тебе благополучия, эфенди, — низко поклонился Харис и бочком, стараясь не привлекать внимания, вышел из медресе.
Во дворе он огляделся, надеясь увидеть Бетала, но того нигде не было.
Взбудораженный происшедшим, Бетал медленно шел по улице вдоль забора, окружавшего просторный двор мечети, и пытался привести свои мысли в порядок.
С некоторых пор это становилось все труднее. То, что раньше вовсе не интересовало его, теперь не давало ему покоя. Вот хотя бы эфенди. С детства Беталу внушали, что мулла — первый помощник аллаха на земле, что человек он праведный и богобоязненный. Как все это согласовать с тем, что мулла жаден, жесток и лицемерен? Иначе зачем бы ему понадобилось так обижать бедного забитого Хариса.
Беталу самому становилось не по себе от этих крамольных мыслей, но они упрямо лезли ему в голову, и ничего нельзя было с ними поделать.
Вспоминая о том, что он наговорил учителю, Бетал испытывал укоры совести. Во всяком случае он не был твердо уверен, что поступил правильно. И больше всего его тревожила встреча с отцом. Как-то отнесется отец к его поступку?.. По головке, скорее всего, не погладит…
Отца Бетал и уважал, и побаивался.
Эдык Калмыков слыл среди односельчан человеком честным и глубоко порядочным, хотя довольно-таки вспыльчивым. Мнение свое о чем-либо он выражал всегда категорически и нелицеприятно, нисколько не заботясь о том, нравится оно окружающим или нет. Бетал не однажды слышал, как отец говаривал сельским воротилам такие вещи, которые другому могли бы и не сойти с рук.
Мальчик опасался не побоев. В семье Калмыковых никогда не били детей. Гораздо хуже было другое. Если Эдык осудит поступок сына, то нелегко будет потом вернуть его расположение. Калмыков-старший отнюдь не принадлежал к числу тех, кто легко и быстро менял гнев на милость. В симпатиях и антипатиях своих он бывал тверд и непреклонен. Он мог целый месяц не разговаривать с провинившимся, не удостаивая его даже взглядом.
Это и мучило Бетала, которому почему-то казалось что отец не только не одобрит его поведения, но и с презрением от него отвернется.
Незаметно мальчик вышел за околицу селения, пересек чей-то огород и оказался в открытой степи.
Безмолвна и пуста была осенняя степь. Ни резких дурманящих запахов, ни ярких красок. Все приглушили и смяли первые ночные заморозки. Даже трава под ногами была выцветшая и вялая.
Солнце давно уже скрылось за тучами, а серое водянистое небо низко осело над степью.
По обочинам проселочной дороги, на которую вышел Бетал, стояли надломленные и пожелтевшие кукурузные стебли, сырые от холодной утренней росы, такие же хмурые, как само это неприютное поле.
Он, может быть, пошел бы и еще дальше, не зная, куда и зачем, если бы вдруг внимание его не привлек детский плач, чуждо и непонятно прозвучавший здесь, посреди пустынной степи.
Бетал вздрогнул и, прислушавшись, побежал на крик.
На краю поля стояла одноконная бричка, а под нею, на охапке кукурузных бодыльев, лежал грудной ребенок, завернутый в домотканую шерстяную подстилку. Правую ручонку он выпростал из-под тряпья и отчаянно орал, засовывая себе в рот судорожно сжатый кулачок.
— Не реви, — проговорил Бетал. — Не реви…
К его удивлению, ребенок, услыхав незнакомый голос, перестал плакать. Бетал поставил ногу на ступицу колеса и, приподнявшись, осмотрелся. Довольно далеко от повозки женщина, согнувшись, срезала седлом кукурузные стебли. Он узнал ее сразу. Это была вдова Мадинат, — старенький домишко ее стоял в нескольких десятках шагов от двора Калмыковых.