…Все куда-то отодвинулось, померкло. И эта морозная, черная, как сажа, ночь, и их опасное путешествие, и все мелкое, личное. Оставался только Ленин, только он один…
Орджоникидзе выполнял многие поручения Владимира Ильича. Дважды ездил он к нему на станцию Разлив, бывал в знаменитом шалаше, ставшем теперь революционной историей.
На всю жизнь запечатлелись в памяти Серго этот шалаш из ветвей и свежескошенного сена и пенек, на котором обычно сидел и писал Владимир Ильич.
…Вот Ленин отрывается от блокнота, задумчиво покусывает карандаш и замечает его, Серго, посланного товарищами из Петрограда. Ильич легко вскакивает со своего места и быстрыми шагами идет ему навстречу. С нетерпением, с пристрастием спрашивает:
— Ну-с, какие новости? Немедленно выкладывайте…
— Хорошие, Владимир Ильич. Восстание готовим. Так и просили передать вам.
— Превосходно, превосходно, — говорит он, щурясь от солнца. — Скоро господа керенские узнают, что собой представляют большевики…
И Ленин с гневом говорит о буржуазии и Временном правительстве. От всей его плотной, крепкой фигуры исходит ощущение силы, надежности и правды. Около него исчезают колебания, меркнут сомнения…
…Григорий Константинович поправил стремя, смахнул с башлыка намерзший от дыхания лед и стал всматриваться в темноту, пытаясь разглядеть Бетала. Однако ничего не увидел и только подивился про себя, как это Нургали в этой кромешной тьме умудряется находить дорогу. Проводник по-прежнему ехал впереди, изредка вполголоса окликая своих спутников.
Темнота и положение, в котором Они находились, никак не располагали к разговорам, и Бетал Калмыков тоже ехал молча, размышляя о жизни, о прошлом, о своей семье.
Он не так давно узнал о. трагической гибели отца и брата Назира, о казни Хажбекира Хажимахова и других испытанных бойцов революции.
Горечь утраты надолго поселилась в душе Бетала. Но внешне он ничем не выказывал своей скорби — горцы скупы на бурные проявления чувств. Никто не — увидел на его глазах ни одной слезинки.
Постепенно боль становилась все глуше, она как-то притупилась, уступив место гневу и ненависти к врагам его класса и его собственным.
Нургали скомандовал остановиться. Они должны были свернуть в сторону от проезжей дороги и двигаться дальше по горной тропе в направлении Хевсурского перевала. Тропа круто уходила вверх и лепилась к скалам, нависая над пропастью, поэтому продолжать путь до рассвета нечего было и думать.
Проводник выбрал для ночлега удобное место под скалой. Здесь по крайней мере не дуло. Кто-то предложил развести костер, но Нургали возразил:
— Нельзя. Ущелье — казак пост ставил… Огонь видел — сюда пришел. Надо темнота сидеть…
Через час начало рассветать. Сначала посветлели темные грани хребта, потом серое туманное утро медленно растеклось по долине.
Маленький отряд отдыхал. Кто просто сидел, прислонившись спиной к скале, кто спал, несмотря на холод и неудобства.
Лошади жевали овес в торбах.
Бетал Калмыков, степной человек, с детства привыкший ко всем превратностям походной жизни, крепко спал под буркой, положив голову, повязанную башлыком, на плоский камень, заменивший ему подушку.
Арусак медленно ходила по тропинке, качая на руках плачущего ребенка. На нее исподлобья поглядывал молчаливый Нургали, который только что проснулся и проверял подпруги у лошадей.
Орджоникидзе тоже встал, зябко повел плечами и подошел к Арусак, заглядывая ей через плечо.
— Ну что, Гагана, что, черноглазая?!. Покричала и хватит, — шутливо сказал он. — Всех кадетов, всех карателей напугала, отдохни теперь малость!
Калмыков, услышав голоса, открыл глаза и быстро поднялся, отряхнув с бурки снежок.
Ребенок не успокаивался.
— Дай-ка ее мне, — попросил Бетал.
Он распахнул на себе бурку, расстегнул на груди полушубок — и, осторожно взяв из рук Арусак завернутую в одеяло малютку, прижал ее к себе.
Арусак с улыбкой наблюдала за ним.
Бетал тоже улыбнулся, но как-то виновато, словно стесняясь своего порыва, и вдруг тихим приятным баритоном запел кабардинскую колыбельную песню: