Жду!
А снежок падает и падает, и вокруг так радостно — бело, что даже больно от белоснежной радости этой.
Хочу, чтобы был у тебя сейчас тоже вечер прозрачной синевы и мерцающего снега. Чтобы радостью встретила ты его.
Здоровья тебе. Пойду на почту, чтобы письмецо двинулось сегодня.
(Подпись)
P. S. Про это нужно договариваться теперь. Ты уведомляешь заблаговременно о дне выезда своего. В случае — я двигаюсь с места — телеграфирую. Справки о «голосе» больше не добивайся. Я узнал, что действительно делаются запросы, а билет мой прибереги на случай, если с запросом затянется.
Привет домашним.
(Подпись)
20.11.1933.
Так долго идут письма. Я знаю только то, о чем думал, чем дышал ты 6—7 дней назад. А теперь, а вчера, а ночью? А всегда и везде без меня?
Мало дней осталось мне в Минске. Считаю их, отрывая листки нашего календаря с «будущим буденновцем» на лошади. Помнишь? Приближаюсь к тебе.
Ты пишешь — если бы не зима, «мне можно было бы приехать». А если зима? Разве боюсь я холода, дней дороги, которые совсем не 7—8, а 4—5. Знаю точно. Мне только радость. Работа будет. Уголок будет.
С деньгами, конечно, неблагополучно. С переводом бесконечно тянут, то обещая, то отказываясь. На суд у меня есть энергия, но боюсь, потеряюсь я, наконец, в этой слишком затянувшейся мелочности. Оставаться тут, с другой стороны, и ради сомнительного успеха прожить до весны без тебя — ненужно и слишком трудно. Ведь, само собой, волей неумирающего в самые мертвые минуты инстинкта, я выбираю то, что легче мне, — атмосферу большего воздуха и света.
Легче перенести все связанное с этой поездкой, чем остаться здесь без тебя и так надолго.
Ты уже согласен. Знаю это, и радостнее мне.
Сегодня удивительно солнечно. Из моего интервью с рабочим изобретателем ничего не получилось, и я, пользуясь свободной минутой, а теперь их у меня мало, прибежала в нашу комнату поговорить с тобой.
Получила твое письмо от 12-го. Боюсь, что писал ты в Москву на данный мной адрес, и хоть письмо перешлют мне, но все же задержится оно, да и ты будешь неправильно ориентирован. А такие яркие (...).
Даже мама и Рафаилович с сияющими глазами встречают меня. Взглянув на них, уже знаю: радость, письма от тебя.
Когда ты получишь это письмо, я уже буду очень близка к дороге навстречу тебе.
Если можно тебе телеграфировать — телеграмма будет дана за несколько дней.
Только береги себя радостным, бодрым, здоровым до моего приезда. Береги, потому что очень тяжело будет, если встречу тебя с затуманенными глазами. Сбережешь? Знаю, уверена как в себе, и неизмеримо больше.
С документами твоими все возможное улажено. Возьму с собой. Вот не знаю только, что из рукописей твоих нужно захватить. Вышли спешное в день получения с детальным распорядком моих обязанностей. Жду вашего распоряжения и так далее, и так далее, мой хозяин, загостившийся в снегах. Я всегда хотела попасть в Сибирь. Страшно то, что все мои желания исполняются, но какими опустошающими путями... Боюсь желать. Учусь брать, уверенная, что возьму. Возьмем с тобою будущее, и хоть узкие ладони у меня, но и я помогу тебе удержать его радостным и ярким.
О теплом для меня не беспокойся. У меня есть бурки, куртка и шапка. Везу тебе куртку твою.
А пока поберегись. Особенно ноги и уши. Купил ли валенки? Получил ли деньги?
Родной мой, Аль! Как радостно думать о том, что вместе... Быстрей бы перелистать оставшиеся дни.
В твоем городе много света. Ты читаешь Теккерея, работаешь, думаешь, дышишь. А мой город говорит мне — уезжай, тогда я полюблю тебя больше и позову обратно.
Сбереги себя!
Женя.
21.11.1933.
(... ) Предупредил тебя телеграммой, что сегодня больно и неожиданно свалилась весть о переезде. Выезжать нужно несколько севернее, в Мариинск, за пару дней смотав пожитки. А я уже жил мыслью увидеть тебя здесь, видел уже, вместе были. Такое уже невезение в жизни, как говоришь ты. На новом месте, вероятно, и вести от тебя задержатся, как было с первыми письмами.
Тяжело, но не гаснут голоса бодрости, не опускаю я головы. Силою всей бросаюсь на помощь тебе — нашу встречу мы отвоюем все ж таки.