Жду письма.
* 25.11.1934. Москва.
Еще так близко стоишь ты возле меня, как в минуты перед отъездом, а уже звенят трамваи, надо оглядываться на каждом шагу, на каждый гудок. Москва...
Был у Шуры. Нашел ее в банке, в очереди, веселою, хорошо выглядит. (...) Мимоходом она сказала мне, что какая-то знакомая спрашивала у нее про квартирантов. Видишь, перспектива опять.
Бабушка уточнила эту перспективу: комната с ванною, отоплением и светом: газовою плитою, но 2000 р.
Если это всего — так я думаю, что на две вещи она разобьет эту сумму. Половина — это моя куртка, а вторая — это перевод. Только я пока что полагаю, а медведь в лесу. Завтра напишу уже более полное письмо.
Теперь еще о том, что недоговорено: спроси у Головача про Зарицкого и Семашкевича, а также про адрес и отчество Буйло. Также ты хотела написать письмо, а адрес я забрал: п/о Исаклы Ср.-Волжского края Сергиевский р-н политотдел МТС, Тимофей Кондратьевич и Анна Фоминична. (...)
Будь здорова, мая маленькая, родненькая-родненькая!
Дай мне лапку свою. С нею яснее, радостнее, полнее смотреть в будущее.
(Подпись)
Мать и Бороду приветствуй от меня.
* 1934. Ноябрь.
Чуть нахмурился день. Похолодало. Не собирается ли он послать тебе белую дорожку с первого молодого пушистого снега. Хочешь проехать, пройтись по дорожке этой? Будто по светлой дороге весенних садов первой весны нашей. Не с сожалением прошлого вспоминаю я ее, а с радостью окрепшего нашего сегодняшнего. И через двенадцать часов дороги протягиваю тебе руки, привлекаю к себе ясноту, радость свою.
Вдруг (...) и неправдою сделались, а кажется, звучали реально совсем слова твои про очерствение, про привычку. Нет этого и в помине. Как в первые дни, не могу терпеть разлуку, как всегда хожу с именем, с рукой твоей, хочу и смотрю глазами твоими везде, где надо думать нам вместе. (...)
* 1935. (Без даты. — Т. К.)
Женик, милый!
Не вижу тебя и во сне, и из писем также мало слышу тебя, родную. Мало ты бываешь со мною, и потому особенно ощущается отсутствие. Так давно притрагивались ко мне малые мои руки, далеко от меня губы твои, тревожные твои мысли.
Сколько солнца здесь, родненькая! Я прячусь от него в речку, как крокодил, за ставни комнаты, — достает. Представляю, как досаждает оно тебе, хотя ты ему и рада обычно.
Не хватает здесь маленькой моей женщины, обидно мне, что она там работает, перерыва себе не давая. Но я верю, что ты немного все же слушаешь меня. Надо беречь себя. Будет больше у нас светлых дней, на которых мы держимся в жизни, на берегах ее и в ее глубинах.
Приказываю головке не болеть, сердцу — биться, груди дышать спокойно. Пускай ходит по дому нагая, славная такая девушка, чуть важная, но готовая смеяться и дурачиться.
Минск интересует полнотою жизни, хорошим обликом, статными фигурами. Только я хожу один. А ты?
Я не готов здесь весь отдых высидеть. А то приезжай ты ко мне.
Мать не понимаю. Она хочет ехать, но что-то ее здесь задерживает. Я говорю, чтобы ехала — каждый день. Встревожилась, что голодаешь, — посылает тебе через Аксельрода яйца. Не мог уговорить.
Пиши мне! Не забудь зайти к доктору.
Вечерок здесь. Славно, милая!
Иди ко мне! Иди!
(Подпись)
11.05.1935. Минск.
Приветствую тебя, родной!
Еще лежу, но завтра думаю подняться. Чувствую себя очень странно. Есть ничего не могу — рвота. Кроме того, все тело в волдырях, которые я ночью разрываю, — реакция кожи на сыворотку.
Деньги мы получили, так что не беспокойся. Все-таки думаю скоро увидеть тебя.
Весна растет с каждым днем. Вчера Рафаилович притащил мне огромный букет черемухи.
Апельсины не присылай. Противно думать о них.
Как ты? Отдохнул ли уже по-настоящему? Больше писать трудно.
Женя.
Жду от тебя письма.
Минск. (Без даты. — Т. К.)
Приветствую, родной!
Прости, что пишу скупо и слишком редко. Разленилась, не поднимаются руки. Учусь ходить. Не совсем удачно. Но уже порозовела. Встревожило твое письмо о болезни твоей. Все ли прошло окончательно? Телеграфируй — мне будет спокойнее. Денег достаточно — 1500. Так что не работай теперь, ведь это уже свыше всяких сил, а значит, грозит тебе всякими реакциями. Думала выехать 17-го курьерским. Сегодня был районный врач. Он не советует и вообще не санкционирует. Боится взять на себя эту ответственность. Отсылает к Шиху Если этот разрешит — 18-го буду в Москве, если нет — высижу еще пару дней. Волдыри прошли от кальция. Реакция кожи. Организм отравлен сывороткой, и я наблюдаю всякие странные явления в себе. Но в целом живу, и это меня даже ослепляет неожиданностью. Мама принесла нарциссы и тюльпаны — я их вдыхаю, как жизнь, как весну, с которыми так страшно было... Ну это так не думается. Думается о большем, о тебе.