Приветствую тебя. Шлю тебе немножко нашего тепла.
Женя.
2.10.1938. Ривьера.
У моего изголовья ведро роз — они из сочинского дендрария. Розы не мои, но от этого не теряется их яркость и аромат. А казалось бы иначе. Может быть, я уже на пути к спокойствию. Ну, пусть это будет хоть островком, маленьким, под угрозой смыва, но еще не сегодня и не завтра.
Твои строчки издалека всегда приносят мне успокоение. Ты говоришь — будь спокойна, и я чувствую, как от этих неизмененных слов на меня сходит и тишина, и теплота.
Море успокаивается. Я уже немного плаваю. По-настоящему, по-собачьи, захлебываясь солью и волной, когда устаю. И это дает мне совсем детскую радость.
Загорела — быстро и ровно. Значит, по-прежнему здорова. Недомогания кончились. Я просто все время промачивала ноги, а так как лишних туфель не было, то они до вечера и не просыхали. Как всегда. Мне хочется, чтобы ты успел получить это письмо. Куда ты направляешься? Как у тебя с деньгами?
Получила от Лазаря письмо. На четырех больших страницах. Он честно встряхивает мятущуюся женщину за плечи. При этом используется и Гейне, и Коран, и собственная изобретательность. Я ему совсем по-нежному благодарна за это. Ты не должен судить о степени моей тревоги по этим кривым строчкам. Нет нужной мне бумаги, скверный карандаш и неудобство положения — пишу лежа, когда остальные пять спят или отдыхают. Но даже и в этом положении — перед глазами море, и оно приветствует тебя всей своей глубиной и беспредельностью.
Сейчас оно чуть вздрагивает, и волна так мягка, что не может быть рождена волнением. Она только линия изгиба живого тела, желание и жизнь.
Приветствую тебя, Алесь!
Женя.
21.10.1938. Ривьера.
Что-нибудь случилось с тобой? Днем я спала в кошмаре, очевидно, вызванном сильной болью головы и небольшой температурой — бесконечный дождь. Видела тебя злым и жестоким, с железом в руках, вонзающимся в мои руки. Слышала злые слова. Зачем пишу тебе об этом? Сон. Но вот и до него, и после него я не нахожу спокойствия для себя. Я пришла к морю, как к другу, отдающему и ничего не ждущему взамен. Мне нужна была его ясность, его глубина, уверенность, сила.
Оно встретило меня новой тревогой. Нет еще бури, но и не видно конца смятению. Здесь очень тихо, в Ривьере. Неожиданно тихо. Поэтому шум моря, удары волны гулко отдаются в сердце.
Чем успокоить глаза, мысль, сердце? Как отвести от новых ударов?
Ты этого не знаешь. Тебе трудно самому. Ты странно ходишь. Я не понимаю тебя сейчас. Но я хочу для тебя того же, что так нужно мне — силы, спокойствия, возможной радости.
Жду солнца. В дни его, может быть, радостнее будут строки к тебе.
Чем ты живешь сейчас?
Лина со мной.
Женя.
Как напряженно пишется тебе — или просто я физически больна. Нет, это напряжение Москвы и Загорянки при встрече с тобой. Если я не избавлюсь от него здесь — уйти нужно будет совсем. Но я знаю — твоя жизнь так вплетена в мою, таким судорожным переплетом, что без новых корней — «совсем» — не вырвать.
Не хмурься — я все-таки учусь спокойствию. Учусь с азов, терпеливо, применяя хитрость и силу воли.
Приветствую тебя, как всегда, лучшим.
Женя.
(Без даты. — Т. К.)
...Письма получаю на пятый день.
Почему ты не можешь остаться до первого? Ведь к тебе же относятся по меньшей мере либерально, и за свой счет неделю можно добиться?
Поездка в Минск для меня новость. Но я тебе советую, а ты советов не слушаешь и не принимаешь.
Конечно, сделай, как покажется лучшим.
О Волошине, пожалуй, я знаю больше. Искренне люблю этого громадного фламандца, у которого стихи очень не похожи на жизнь.
Меня опять прорвало стихами. Может быть, несколько однообразными, но настоящими (кажется). Только заниматься ими некогда. На ходу записываю пару строк; они поют и не уходят. Поют сильнее, чем в молодости.
10 часов. Домой попаду в 11. Сидеть надо по меньшей мере до 3.
В этом месяце везу миллион работ. Пожалуй, такое состояние — самое нужное для меня...
Мне пишешь неласково. Строки, как чужие. Что это? Или восприятие?
Привет.
(Подпись)
1938. (Без точной даты. — Т. К.)
А слова приходят такими близкими и дорогими, как никогда. Я вижу ее, эту упрямую и глупую, кажущуюся мне девочкой женщину. Сколько хорошего я должен дать ей. Независимо от того, какова она ко мне. Какое значение имеет это по существу. Мутная вода страдания сбегает, и остается сияющий мир с зеленеющими клейкими листами. Мир, расцветающий при ее появлении. Мир, поющий при ее прикосновении. Страшные дни эти позволили смотреть глубже и видеть дальше. И в этом, видно, в листьях, исписываемых мною, уложилась вся глупая и противоречивая моя натура. Полно как никогда. Приходи ко мне, родная, скорей. То, что ты со мной, — это уже много. То, что ты улыбаешься мне, это — счастье. Глупая прекрасная синяя птица. То, что ты говоришь, — это большая волна хорошей настоящей окраски.