Ну, желаю добра.
(Подпись)
Максим Лужанин. 1942 г.
9.12.1941.
Ты как-то написала: «Перед глазами проходят жизни — твоя и моя». Это запомнилось мне. И когда я обратился к прошлому, то оказалось, что в жизни (и соответственно в сердце и памяти) — пустой и мутный провал. Ряд пустых бессодержательных лет, заполненных работой до одури, периодами опьянения и какими-то лицами, совершенно не удержавшимися в памяти. Поверхностная, пустая жизнь, желание в чем-то забыть себя, в чем-то сломать, отойти на какие-то запасные пункты.
На природе иногда всплывал освященный островок прошлого, и на нем — ты. И вот в Подольске в эти короткие пять минут, пока мы говорили, далекий этот островок дрогнул и приблизился ко мне вплотную. Показалось, что провала нет. И я был буквально счастлив, прочтя у тебя подобные чувства. Это очевидно то же, о чем сказала мне однажды: «Кажется, мы только приехали в Москву, и ничего не было». Тогда я до этого не дорос. Сожалею.
Жму тебе руку, приветствую самым лучшим, бесконечно родная.
(Подпись)
Уже взялся за конверт, когда принесли твое письмо от 1.12. Ожидание несколько разрядилось. Какая радость этот маленький клочок бумаги в огромном конверте! И ждал его вот уже десять дней. Может быть, твои письма пропадают. Как это ни печально, все же пиши.
Шлю привет всем, и маме, и всему семейству Алексея (...).
13.12.1941.
(...) Сегодня хорошие вести с фронтов. Немец, оказывается, умеет неплохо бегать, еще через некоторое время он наберет темпы бега назад еще более резвые. (... )
20.12.1941.
Давно не писал тебе, да и ты давненько. (... ) До Нового года осталась одна декада — начинают увеличиваться дни, хотя по утрам, когда я начинаю день, еще темно. Хожу на лыжах, пренебрегая неудобствами мороза. Надо бы работать еще крепче, чтобы посильнее и побыстрее раздавить гадину, уже начинающую опускать голову и откатываться. Самочувствие вполне приличное, а уши в следующем состоянии: одно — нормальное, а другое немного хромает, но его еще подремонтируют, и я буду слышать совсем хорошо. (... )
В письме ты писала о желании приехать. Предостерегаю еще раз — воздержись. Дорога очень трудна, денег у тебя нет, приюта по приезде также. Кроме всего прочего, времени у меня так мало, что мы можем не увидеться или увидеться на час-два. Иногда я бываю свободен в выходные, но это не правило. Учти все это и сиди на месте. (... )
С Новым годом! Письмо придет как раз к этой дате. Будем ждать. Надеяться и по мере сил делать все, чтобы наш Новый год прошел в родных свободных, ярко освещенных городах!
Жму твою руку.1942.
(Подпись)
(Без даты. — Т. К.)
Ровно 12. Здравствуй, Жень, здравствуй! Как бы я хотел сейчас увидеть тебя, родная. Пройти по морозцу, а потом по-хорошему посидеть в тепле с людьми, с винишком. Это такое ясное желание, такое непреодолимое, что я почти явно различаю тебя и совсем близко вижу, хорошую, родную.
Старик (а я опять постарел на год — уже разворачивается мой 33-й год — заметь) вернулся домой и хотел было, почитав Леонова, уснуть, а потом устыдился и пошел с молодежью на еще один вечер. Пока молодежь прихорашивается, я, обнаружив в комнате чернила, решил послать тебе пару слов. Пусть они дойдут до тебя сейчас. Пусть скажут обо всем хорошем, что у меня к тебе, прямо в глаза, без лишних и обходных слов.
Приветствую твою бодрость. (...)
А немцы-то бегут! Видней, какие они непобедимые.
Ну, привет!
1942. (Без даты. — Т. К.)
Родной мой Аль!
А я все ждала телеграммы, чтобы приехать увидеть тебя.
Только сейчас вот позвонили мне от тебя. Я даже толком не знаю кто. Он сообщил мне, что вы движетесь вперед. Может быть, через Москву.
Сразу как-то захолодало вокруг.
Ты ему дал почему-то неправильный телефон, и два дня он не мог дозвониться мне.
Алесь, мой дорогой хлопчик, как нам нужно увидеться.
Я попросила его передать тебе теплые вещи — он считает, что это слишком рано. Ну, хотя бы свитер.
Прости меня за хаос этих строчек. Я как-то растерялась, потому что привыкла к мысли о том, что скоро увижу тебя.
Алесь, я хочу обнять тебя крепко-крепко и никому не отдать — ни нездоровью, ни горю, ни мраку, ни одиночеству, ни чужому человеку.
Женя.
29.01.1942.
Зима меняет одежку. Сегодня вместо сияющей яркости января грязноватое февральское утро. Поддувает ветерок, поддеваю свитерок; луна на ущербе, значит, нужно ждать метелицу. День так и не расстоялся — остался сереньким, нерешительным, выжидающим. Он топтался на одной ноге у дверей магазинов, летел за тяжелыми вороньими крыльями, падал срывающимися с деревьев хлопьями снега. И дымок из труб шел ленивый, совсем не такой, как сутки тому назад. Тогда бодрая струйка поднималась прямо кверху и таяла в голубизне. А вчера вечером ходил на лыжах — впечатление феерии: голубоватый месяц, крупные звезды и зеленый снег. Возвращаться не хотелось. Скольжение захватывало, скорость требовала: еще и еще вперед...