Как видишь, я в Москве, чтобы искать, чтобы найти работу, чтобы обосноваться здесь, пока не позовешь ты меня на свой постоянный адрес. Но вынуждена уехать обратно. Очень досадно и тяжело здесь. Брат второй раз ушел от жены. Ушел грубо и непорядочно. Она беснуется. Кидается (...). Жить у нее не могу. У брата нет квартиры — жить здесь.
Дня два я близка была к безумству. Держали твои руки, твои родные глаза, наша встреча. Теперь оставлю все, только бы к тебе, позови меня скорей, в любые обстоятельства. Стерплю все, только бы вместе. Ведь так давно, так долго без тебя я больше не могу. (... )
Там, возможно, поможет чем-нибудь с квартирой и работой знакомый Шуры, начснаб Миронов. Ему писали про тебя.
Я страшно болею за эту женщину, жену брата. У нее так обнажена боль. За мать тоже. Мне тяжело здесь. Я поеду к тебе. Но до сих пор не имею твоего постоянного адреса.
Пиши на Минск как можно скорей.
Как ты там? Так давно нет от тебя весточки! Заиндевел ты от стуж, родной мой, холодно тебе?
Еще и еще написала бы, да боюсь, что много, что не застанет тебя письмо на месте.
Солнца снежного тебе, силы.
Женя.
1933. (Без даты, без начала. — Т. К.)
Ты не знаешь случайно, кто это обещал мне беречься, быть внимательной к себе? Какая это маленькая родная женушка! Не знаешь? Протяни руку, лапку маленькую свою, возьми со столика зеркало. Сколько рассказывают мне глаза, круги под ними. Все, что недоговаривают письма. Глаза. Горячий лоб. Прячу его на груди. Лапы давай мне. Уймись, боль, отойди. Дай покой ей. Не бережешься ты, нет! Это чересчур много — нести на плечах тревоги и матери, и брата, и женщины, о которой я не знаю ничего, кроме нескольких твоих случайных слов. И всех тебе жаль, кроме себя. А разве ты не чувствуешь, какое преступление перед своим же будущим доводить себя до состояния, в котором писано московское письмо. Испугало оно меня. Как кинопленка, рассказала обо всем так хорошо знакомыми неровными буквами, когда прикуривается папироска, когда тяжело родной тебе. Я знаю, как тяжело тебе было в Москве. Этим же вызваны строки о том, что начинаешь бояться за судьбу нашего чувства. Разве за него можно бояться? Разве может оно измениться? Ведь в другое время ты не написала бы этого. По глубине его и неизменности у себя сужу так. Неужели между нами есть разница?
Вчера днем твое письмо из Минска от 2.10., а вечером, перед сном уже, из Москвы — от 9.10. С ними ночь радости и тревоги. Радостно вздохнулось мне с работой твоей и с паспортом. Это даст возможность тебе немного успокоиться, об отдыхе молчу, хоть и знаю, как он нужен тебе. Мучительно думать, что столько времени ты тащила на иждивении характерную особь, забывая себя, в мучительных поисках работы. Хорошо бы добиться приема перевода, я тогда бы был немного успокоен тем, что ты можешь отдохнуть.
Как я хочу тебя видеть! Века как будто встали между нами. И зову тебя каждым движением, каждой мыслью. И в зове все яснее и мощнее забывается синева, брызжет из глаз сила и бодрость, ярче всплывают огни над городом.
Но я хочу видеть тебя не день и не час, ведь переезд покупается такой дорогой ценой, как твое здоровье!.. А переброски можно ждать каждый день. Тем более новым кадрам. Хоть бы комнатою встретить тебя. Но не нашел я ее ни на улицах Гоголя, Пушкина, Горького, Тургенева, ни даже... на Есенина, Державина, Ермака. Надо иметь знакомства и прочее и прочее...
Вот почему тебе лучше ждать весны, а там начинать привыкать к кочевой жизни. Много мы будем ездить с тобой, раз уже с места сдвинулись, и по теплу, и по холоду, по всей необъятной нашей стране. Хорошо, что побывала в дни Октября в Москве. Обидно только, что так много было в эти дни тебе тяжелого, чужого.
Славные дни были, когда мы проезжали столицу. Большой радостью дышало громадное сердце Союза, подъемом, напряженной работой. И думалось, глядя из окошка, об этой прекрасной стране, хотелось скорее получить возможность вместе с нею петь, строить. Республика поверит мне, вернет в ряды своих сыновей. Без этого нет жизни, нет ее полноты.
Много замыслов у меня. Пока разрабатываю детали поэмы, думаю. Слов пока для нее нет. Какое-то особенно свежее слово нужно, а по утрам я работаю и писать не могу — утром время моих писаний обычно.
Дорогая, ты думаешь, что я мерзну в ботиночках. В них еще нет возможности мерзнуть по той простой причине, что я их выбросил и теперь хожу в не шибко приятных, но настолько больших, чтоб не зябнуть. Однако зима берет свои права — и против куртки, и бурок (какой добрый или злой гений вдохновил тебя на покупку их) я не протестую, особенно если приложишь к ним бритву, кисть и самый дешевый вид зимней шапки — армейский шлем (видел в «Динамо»). Попробуй выслать это спешною, ценной, на «до востребования», Центральная почта. Страхуй на цену приличную и адрес обратный пиши четко на случай возврата (если меня переведут) и во избежание пропажи. А пока вышли с письмом пару газет — «Звязда», «ЛіМ». Хочется взглянуть на них. Ну, это, конечно, если сможешь. Не иначе.