Интуиция.
В страшную грозу – бурю родилось оно, это маленькое ничтожное «Я».
Оно родилось, но его не было для него самого: для его сознания.
Для окружающих его оно представляло желанную и ожидаемую игрушку-ребенка, для родных наследника и представителя рода, но для «себя» оно было непонятно. Мирно текли годы детства этого «Ego», и хотя он при всяких обстоятельствах называл себя: «Я, меня, мне», но все не мог понять: почему он, такое же «Я», как и другие, отделен от них, а иногда даже и враждебен им. Почему это?
Прошли школьные годы, он учился и жаждал знать все. И вот оно пришло – это всезнание.
Но было бы лучше для него – не узнавать этого всего!
Отжившие и жившие философы прошли через его сознание, научные выводы и глубокие впечатления жизни вторгнулись в его «Я»… и терзали, и ломали, и насиловали его безжалостно.
Знание только издали хорошо! Принятое в Себя, как сильно действующее средство, оно убивает или переделывает наше «Ego».
Счастлив тот, кто найдет в нем счастье; горе тому, кто не перенесет и не усвоит всего им воспринятого! Данный «Ego» был счастлив в этом: он понял Мир, Жизнь и Человечество и остался жить во имя Их: этого непонятного Мира, роковой случайности жизни, и однообразного, хотя и кажущегося разнообразным, Человечества.
«Толпа гудела, как трамвайная проволока…»
Толпа гудела, как трамвайная проволока,
И небо вогнуто, как абажур…
Луна просвечивала сквозь облако,
Как женская ножка сквозь модный ажур.
И в заплеванном сквере среди фейерверка
Зазывов и фраз, экстазов и поз –
Голая женщина скорбно померкла,
Вставь на скамейку в перчатках из роз.
И толпа хихикала, в смехе разменивая
Жестокую боль и упреки – а там
– У ног – копошилась девочка сиреневая
И слезы, как рифмы, текли по щекам.
И когда хотела женщина доверчивая
Из грудей отвислых выжать молоко –
Кровь выступала, на теле расчерчивая
Красный узор в стиле рококо.
Руки луна уронила –
Два голубые луча.
(Вечер задумчив и ясен!)
Ах, над моею могилой
Тонкий, игрушечный ясень
Теплится, словно свеча.
Грустно лежу я во мраке,
Замкнут в себе, как сонет…
(Ласкова плесени зелень!)
Черви ползут из расщелин,
Будто с гвоздикой во фраке
Гости на званный обед.
(Я романтизмом вновь изранен…
Немного грустно…) Лес туманен
В поблекших кружевах ветвей,
И вновь поет, как Северянин,
Как Игорь, нужный соловей.
(Где мрамор отыщу паросский?..)
Пастушка с пастушком своим
Бегут пред томною повозкой
По снежной целине сквозь дым…
(Ах, я неравнодушен к ним!).
(Картонный полукруг столетий…
Я заблудился в трех веках!)
И рады мраморные дети,
Амур приподнимает плети
В белеющих, как пар, руках.
(Благословение эпохе!)
Бесстрелочный колчан сквозь пыль
Стучит, звенит при каждом вздохе…
Так вздрагивает в суматохе
На улицах автомобиль.
Повозка катится в долину
И, словно зал, пустеет даль…
(Ах, под старинную печаль
Рождается у клавесина
Напудренная пастораль!).
Я нервно шляпу коверкаю
И слушаю звуки голоса…
Вы стоите перед этажеркою,
Заплетая волосы.
О, Бледная Дама, как жалко,
Что Вы далеко там…
Влажный запах фиалки
Меж телом и Вашим капотом.
Озираюсь на вечер душный,
Улыбаюсь с тоской…
Вам шлю поцелуй воздушный
Дрожащей рукой…
Ваши черные косы, как рама
Овал лица обрамляют…
Неужели не жалко Вам, Дама,
Что мой поцелуй пропадает.
Деревья и крыши намокли
И юноша бледный в монокле,
Влюбленный в молву,
Как в зеркало, смотрит в Неву.
Проспект, побелевший от инея –
Пробора надменная линия.
И юноша с некою дрожью,
На церковь оглянется Божью.
Заплачет над жизнью загубленной,
Над милой возлюбленной.
Она пробежала, как волк,
Он слышал лишь шорох и шелк;
Мелькнула певучая шубка,
Ушла в темноту…
Голландская с копотью трубка
Застыла во рту.