— Гоже… Гоже… — повторял. — Хорош домина. А построил-то где? Для леса, для волков…
— Какие тут волки? — смеялся Мишин отец. — Слушайте!..
Топоры застыли в руках. Дядя Дмитрий перестал тянуть длинную лесину наверх, навострил ухо.
За соснами, за их бесперебойным, будто отдалённым, как из-под земли, шумом доносился протяжный звон: з-зн-н… з-з-н-н…
Звенел лесопильный завод, вплетая свою песню в шум сосен и пересвист птиц.
— Тебе место не нравится, дед? — Отец лукаво глянул на Мишу, который исподлобья смотрел на деда. — А Мишка-то наш очумел от леса…
Миша открыл глаза, глубоко вздохнул. В доме пахнет, как в лесу. На дощатых, чистых стенах выступают капельки смолы. Такой же золотой, медовой, как на живых соснах. И Мише кажется, что дом, как дерево, живой.
Тук-тук, тук-тук…
Наверное, отец встал рано, потюкивает топориком. Миша приподнялся.
Отец спал рядом с матерью на полу; его волосы, под цвет небелёных сосновых стен, доставали до золотистых стружек, рассыпавшихся вокруг.
Тук-тук, тук-тук…
Миша осторожно отворил окно. Дятел на сосне не испугался. Ему было некогда.
«Тук-тук, тук-тук… Спите, лежебоки… А мне не до сна. Надо работать. Тут-тук, тук-тук…»
Миша смотрел на красный хохолок, рябенькие крылышки, длинный деловитый нос. Теперь всё это его: и дятел, и сосны, и золотой дом с пучком сосновых веток на маковке. И завод за лесом: зн-зн-зн…
Миша влез на подоконник, взмахнул руками, как птица крыльями, и прыгнул. Дятел перелетел на другую сосну и снова, не теряя времени, задолбил.
Миша мчался между деревьями, скользя голыми пятками по лежалым иглам, подскакивал на шишках. Он прижимался ухом к сосне, другое ухо закрывал ладошкой, вслушивался в напряжённый гул…
— Ох, Мишка! — говорила мать, когда он прибегал домой, хватал яйцо со стола — цок-цок! — полный рот. Потом второе — цок-цок! — и нет второго яйца. Нетерпеливо смотрел на струйку, льющуюся из самоварного носика, пил с блюдца, чтоб поскорее. Здоровенный пирог с картошкой, который давала ему бабка Катюша, надкусывал на ходу, не слушая привычной её присказки:
— Съешь с концыка до концыка…
Пирог съедал, лёжа на спине и глядя, как сдвигаются и раздвигаются сосны в вышине. «Концык» пирога нёс в муравьиную кучу за то, что муравьи давали ему кислый сок.
— Что, отец, с Мишкой делать? Совсем одичал в лесу, — жаловалась мать. — Осенью в школу. Как его за парту усадишь? Ты бы, Верунька, хоть буквам его выучила.
Мишина сестра Вера, которой доставалось больше помогать матери по хозяйству, чем бегать, взяла свой старый букварь и с радостью убежала в лес искать брата.
Далеко не пришлось ходить. Миша совал в муравьиную кучу голый, без коры, прут, сдувал с него муравьёв и обсасывал.
— Миша, иди, что покажу. — Вера раскрыла страничку с картинками.
Миша глянул без интереса, снова сунул прут и, тряхнув, протянул Вере. Она облизала. Вкусно!
Потом они вместе слушали, как гудят сосны, собирали смолу и скатывали в липкие катыши, смотрели, как выскакивают из машины доски, прыгали с забора в кучу опилок.
Перед самым домом, вытряхивая из волос опилки, Вера раскрыла букварь, ткнула пальцем в букву.
— Мишка, это буква «мы», похожая на ворота. Так мамке скажешь, а не то попадёт нам…
— Одну букву выучили! — похвастала Вера маме, которая с сомнением глядела на них. — Вот. — И запела сладким голоском: — Какая это буковка, скажи, Мишенька?
Миша напряжённо смотрел на букву-раскоряку, с тоской глянул на стол, где исходила паром картошка в миске и чуть сами не похрустывали тугие вилки квашеной капусты. Сказал басом:
— Во-ро-та…
— У, немтырь! — рассердилась Вера.
Отец блеснул солнечными зубами.
— Не трогайте парня. Придёт время — своё возьмёт.
Мишка боком протиснулся к столу, на лавку, сунул в рот горячую картофелину, скатил языком приставшую к вилку мочёную клюквину.
Перед летними каникулами у Веры в школе был праздник.
— Возьми с собой Мишу, — попросила мать. — Праздник небось поправится ему. Захочет в школу и буквы учить станет.
Утром Мишу не пустили в лес.
Белая рубашка трещала на его богатырских плечах.
— И куда тебя несёт? В пору в третий класс идти, да в голове пусто, одни сосны шумят, — огорчалась мать, запихивая Мишу в его парадные штаны.
— Хорошо, мать, хорошо! — радовался отец. — В нашу породу.
— За войну народ измельчал без хлеба, а теперь чего не расти, — добавила своё и бабушка Катя. — Пирогами белыми давиться стали.
— Я с концыка до концыка ем! — возразил Миша.
В школе Мише не понравилось. Сначала всё было ничего, красиво, как на Первое мая. И с флагами ходили, и танцевали, и пели. А потом одной девочке прикололи на спину какой-то чёрный знак, посадили её в тачку, гурьбой повезли по кругу и вывернули из тачки на краю площадки. Все смеялись, Миша даже на табуретку залез, но не смог разглядеть, что же дальше случилось с той девочкой.
— А куда это девчонку выбросили? — спросил он у Веры, когда они шли домой.
— Это двойку выбросили на помойку, чтоб не водилась в нашем отряде.
— Я же видел, что девчонку…
— Видел — и хорошо. Не будешь буквы учить — и тебя выбросят!
Теперь Миша о школе думал со страхом. Его, конечно, тоже выбросят на помойку. Ни одной буквы он не запомнил, хоть теперь не только Вера, а иногда и мать сажала его за стол, показывала буквы и заставляла повторять: «мэ», «а», «пэ»…
Миша спасался от них в лесу.
Первого сентября Вера убежала в школу пораньше. Мать надела Мише школьную форму, новые ботинки. Портфель блестел замочком на столе.
— Пойди постой у крыльца, пока мы соберёмся с отцом…
А когда они вышли, Миша исчез.
Отец нашёл его за леском. Новые ботинки и шапка лежали на траве, у ручья, форменные брюки были подвёрнуты до колен, рукава куртки — до локтей, а Миша увлечённо шарил по дну руками.
— Мишка! — огорчился отец. — Задаст тебе мать!
Миша вздрогнул, вышел из воды, виновато стал перед отцом.
Отец помог ему обуться, попытался выправить складочки на брюках, вытер ботинки платком.
Миша вдруг прижался к отцу и пробасил ему в живот:
— Папка, я не хочу в школу!
В семье нежностей не разводили. У отца что-то тёплое заструилось возле сердца. Он поднял сына на руки, крепко прижал его, плотного, тяжёлого, к себе.
— Что же ты, мужик, слезу пустил?
— Не хочу на помойку! — И Миша рассказал отцу, что видел в школе.
Впервые за свою жизнь он сказал так много слов сразу.