— Так, а с кровью чего там? — поспешно отвернувшись, спросил он доктора. — С кровью-то как?
— Ни капилючечки, — заверил тот и снова отдернул белоснежные манжеты.
— Выпил, — предположил Пафнутьев.
— Антихрист, — сказал дьякон. — А еще гусар. Тьфу.
— Дракьюла, вампая, — заявил доктор.
— Тулуп-то почти новый, — вздохнул Оськин.
Вампир, подумал Миловидов. И тут уже не удержался — перекрестился тоже и особо не таясь. Хорошо бы послать за урядником, пусть он с этой нечистью управляется. У него и денежное довольствие выше. Но урядник когда еще приедет. Лосьва разлилась, на дороге грязь, хоть курорт открывай. Ждать надо пока подсохнет. Недели три.
Миловидов распорядился так. Девицу Яхонтову, вернее то, что от нее осталось в погреб, на лед. На гусара-поручика словесный портрет составить. Комнату опечатать. Про вампира молчать. Но на всякий случай все странное подмечать. А самому пора домой — лечиться от нахлынувшего душевного недуга.
При мысли о доме у Миловидова растекся по жилам покой и сладость. Это он предвкушал графинчик рябиновой и записки свои всегдашние. Отрада и отдушина. Появилась у него с недавних пор такая особенность — дневниковые записи вести. Для себя и для потомков. Про службу, а также измышления о государственном устройстве и международной обстановки. Сдобренные, чтоб глаз и мозг читающего охолонул после умных мыслей, и непременно с лирическими отступлениями о погоде — большей частью меланхолическими. Эх, хорошо, размяк внутри себя Миловидов. А убийство — это плохо, но и будет, что в записочках черкануть вечером.
В коридоре Пафнутьев слюнявил кончик карандаша о язык и старательно записывал за Оськиным:
— Усища, зубы белы, как сахара кусок. Росту высокого. Да не торопись ты! А звать-то его как?
— Евстратий Палыч. Кажись.
Два плюгавых мужичка потащили замотанное в холстину тело девицы Яхонтовой. Это ж надо такую красоту погубить, опять вздохнул Миловидов! Он вышел в сени и сунул ноги в большемерные сапоги, чтобы дойти до пролетки по грязному двору.
А выйдя на улицу почти врезался в доктора. Тот, задрав голову, стоял на крыльце и рассматривал небо — почему-то все в фиолетово-лиловых всполохах.
***
Осень, 199… года. Поселок Селецк, Лосьвинского района.
1.
Зинаида Пафнутьева открыла кухонные ящики, и в двадцатый, наверное, уже раз, тщательно их оглядела. Пачка соды, пакет серых макаронных изделий и мышиные какашки на выцветших газетках. Ничего нового. Собственно, ничего нового там давно не появлялось.
На столе тоже уныло — захватанная солонка в виде рыбки и вазочка с ирисками «кис-кис», такими старыми, что Зинаида ела их сразу с неотрывающимися фантиками. Швыркала по утрам пустой чай, с ириской за щекой.
Можно было еще слазить в погреб. Но, во-первых, крайний раз одна из ступенек треснула. Только вот вспомнить бы которая? Жди теперь, что лестница рухнет под тяжелым Зинаидиным телом. Во-вторых, а чего она там в том погребе не видела? Мутные банки с огурцами? Так им лет десять. Еще мать катала. Ну, мешок старой картошки. Или морковки? Так ему тоже сто лет в обед. Он прошлой весной пророс, того и гляди побежит — во все стороны торчат желтоватые корни. Ничего в этом погребе нет. Разве что притаилась где-то у самой дальней стеночки баночка с вареньем.
Зинаида взяла фонарик и откинула крышку погреба. Снизу потянуло сыростью и гнилью. Осторожно, каждое мгновение ожидая, что ступеньки не выдержат, она спустилась вниз.
Батарейки в фонарике еле жили. Свет от него шел желтенький, слабенький, да и тот дрожал и грозил совсем исчезнуть. Зинаида наступила на мешки. Те уминались под ее мощными, толстыми ногами в калошах, хрюкали, скрипели, цеплялись за подол корнями. Она пролезла к самой дальней полки, к банкам с болотистой на вид жижей, внутри которой нет-нет да мелькнет в мутной водице белый бок огурца, словно животное на речном илистом дне.
Раздвинув тяжелые банки, Зинаида углядела что-то накрытое рогожкой в самом уголке. А под рогожкой вдруг обнаружилась настоящая человеческая голова. Пока Зинаида трясла фонарь, чтоб взбодрить еле живые батарейки, голова открыла глаза.
Зинаида фонарь выключила от греха и полезла наверх. Лестница предательски хрустнула, но выдержала.
Там она вышла на веранду — продышаться. Достала из неработающего холодильника початую бутылку беленькой, вынула пробку, плеснула в стакан, выпила и закусила ярко-красной гроздью рябины, что свисала с ближайшего дерева.
Потом повторила процедуру.
Вернулась в дом, потянулась было закрыть вонючий погреб, как из темноты, из самого нутра услышала: