— Нет! — торопится он опровергнуть гипотезу сходств и различий, — Я не о внешности. Просто… Ну, как это выразить?
— Да уж вырази как-нибудь, — сквозь зубы цежу. Уже захмелевший слегка, ощущаю, как борются гнев и обида внутри. Это лучше смирения! Смириться пока не готов.
— Ну, в общем, я знаю тебя. И понимал, что ты не мог оприходовать Витку, пока вы с ней были друзьями. Ну, типа того.
— Типа, — смягчаюсь я, — Значит, я как открытая книга?
— Почему же? — брови Тольки взлетают на лоб, — Дымцов вот, к примеру, поверил! Да все в целом верили. Может, кто и подозревал, что ребёнок не твой. Но вслух молчали. А чего? Ты же принял её, как свою. Значит, так было надо.
— Да, — отвечаю, и сам себе верю. Вот только теперь это уже не имеет значения. Не моё мнение стоит во главе, а её.
— Ну, короче, мужик, чё тут скажешь? Я тебе не завидую, — Толик вздыхает.
Я уже рассказал, что мой страх воплотился. Что в город вернулся её настоящий отец, Богачёв.
— Да уж, завидовать нечему, — держу я стакан и смотрю на него, будто там, в запотевшем стекле ожидает ответ, — Когда твоя женщина мутит с другим! И этот другой не какой-то совсем посторонний мужчина. А тот, кто вполне может стать её мужем.
Злость разбирает меня. Охота его опрокинуть, этот стакан. Сжать в кулаке, чтобы треснул, чтобы осколки порезали кожу. И боль, настоящая, затмила душевную боль…
— Слушай! Ну, вот я бы сперва вытряс правду из Витки. Ведь одно дело, видел своими глазами. Другое дело, что скажет она? Разве тебе не интересно? Мне было бы интересно! — пытается Толик примерить мою незавидную роль.
— Интересно, конечно! — вздыхаю, — Я боюсь, понимаешь?
— Чего? — его пристальный взгляд так участлив. И я так хочу рассказать ему всё. Но слова не идут, в горле ком. И в молчании слышится то, что не в силах озвучить.
Я боюсь потерять Виталину. Когда она скажет в глаза, что уходит! Бросает меня. Что уже рассказала про Майю. И Майке расскажет о том, кто отец. Заберёт Антона, подаст на развод. И уйдёт к Богачёву. А что ему сын? Ведь богат! Может позволить себе воспитать и чужого. Дашь на дашь, как говорится. Я все эти годы растил его дочь, а он дорастит моего сына.
«Бред, это бред», — я машу головой и пытаюсь стряхнуть эти мысли. Они не уходят! Засели занозой внутри. Не могу ни о чём больше думать. О ней! Лишь о ней. Почему-то уверен, почти целиком, что уйдёт, что оставит. Насколько она была сильно в него влюблена? Никогда не любила меня также сильно. А, быть может, вообще никогда не любила. Говорила «люблю» просто так, чтобы я успокоился. Была благодарна, не более! Есть ведь за что…
Знаю, перед смертью не надышишься. Но я так хочу надышаться ею! Уж если нам суждено развестись, урву у судьбы свой заветный кусочек, отсрочу смертельную казнь…
Толик, как будто почувствовав всю мою боль, тянет руку, сжимает запястье своей пятернёй:
— Ты знаешь, я, если чё на подхвате. Если морду набить, или хуй на стене нацарапать. А так… Чё советовать, хер его знает? Скажешь так! Выйдет боком. В общем, — он делает долгий мучительный выдох, — В общем, делай, как сердце велит.
А что мне велит моё сердце? Оно заклинает молчать.
— Значит, буду ждать, пока сама не расколется, — делаю вывод.
— Выдержишь столько? — с сомнением щурится друг.
— Посмотрим, — я делаю долгий глоток, ощущаю, как пиво вливается горечью в мой организм, — Ещё неизвестно, сколько она сможет выдержать? Или теперь на два фронта готова трудиться.
Я сжимаю стакан и так шумно его опускаю, что Толик хватает меня за рукав.
— Не кипятись! Может, Комара подключить? — говорит он, имея ввиду Комарова, — Пускай подкоп под него сделает? Наверняка, ведь есть чем ему пригрозить.
Хорошо иметь друга в подобных кругах. Правда, мы с Толиком оба — законопослушные. Так что к Комарову обращаемся только за информацией. Его фамилия с детства давала нам почву для шуток. «Комар пропищал», «Комар носа не подточит», «Комариный укус», — и тому подобные фразочки вечно бесили Андрюху. Ну, а кто виноват? У нас с Толиком такие фамилии, что и не придерёшься. У Дымцова особенно нечего выдумать! Оставался один Комаров.
— Да какой там? — кривлюсь я, противно даже от мысли копаться в чужой подноготной, — Ну, чё я могу раскопать? И зачем? Дело не в нём, в Виталине.
Зарецкий досадливо хмыкает:
— И чё? Без боя отдашь?
«Без боя», — повторяю я мысленно. Я боролся! Так долго. Это словно узнать, что война была проиграна тобою. Спустя много лет после мнимой победы.
— А чего мне её, привязать к батарее? — усмехаюсь, — Если за двадцать лет жизни со мной эта заноза не вышла, то без толку всё.