— Вставай, милая, выйдем, подумаем, как нам быть.
Надо было мириться, что нет своего угла. После работы Катя обедала в столовой вместе с Машей, потом обе шли в районную читальню. Там Маша готовила уроки, а Катя дремала, прислонясь к спинке стула, и вспоминала теплую свердловскую комнатку, где не было посторонних.
Когда же Катя сильно уставала, то шла домой и, плотно задернув занавеску, отделяющую ее угол от Фросиных владений, ложилась в постель. Она отвоевала себе маленькое, но ценное преимущество — отдельную проводку. Маленькую настольную лампочку она ставила рядом с кроватью.
Выходные дни были самые мучительные, словно кто-то проклял их с того самого воскресенья, как началась война. С утра у Дергачевых уже сидели гости. Пили, ругались. Когда же, не выдержав, Снежковы бежали к двери, инвалид Никешка, Фросин муж, кричал вслед, поощряемый дружками:
— Так-то! Два черта в одном озере не водятся!
Вечерами вся Москва погружалась во мрак. Лишь фонарики мелькали в руках у прохожих. У Снежковых не было фонарика, они шли, прижавшись друг к другу, почти не разговаривали. Разве иногда у Кати вырывалось:
— Все спешат домой, в свое гнездо. А нам куда торопиться?
Понемногу соседи возвращались. Приехал из Ташкента Пищеблок. Увидев Машу, воскликнул:
— До чего ж похорошела! Узнать нельзя!
Маша покраснела, как вишня, и выбежала вон. Хотя Пищеблок и не мужчина и вообще смешная фигура, но когда тебе шестнадцать, подобные замечания не пропустишь мимо ушей. Тем более, что зеркала по-разному отражают и даже в одном и том же по-разному себя видишь.
Вот она у Шариковых, одна, маленького Алешу оставили на ее попечение… Большое зеркало, а что увидишь? Одни недостатки. Нос стал чуть тоньше, а все же велик, глаза — анютины глазки, но слишком круглые, зубы, правда, белые, ровные, но с маленькой щербинкой посередине, а волосы торчат по-прежнему.
Маленький Алеша проснулся и закричал. Ей стало стыдно, и она отошла от зеркала.
…А квартира в новом доме на третьем этаже все еще пуста.
Соседи боялись приезда Поли. Они уже знали, что Лева убит под Белгородом. «Каждый раз, как позвонят, у меня руки немеют, — говорила Шарикова, — и что с ней будет, не представляю».
Но Поля не позвонила, своим ключом отперла дверь и к себе на антресоли не поднялась — зашла к Снежковым. Маша увела Мирочку во двор. Встретить пришлось Кате.
Поля не плакала, не стонала: оцепенение горя еще не покинуло ее. Монотонно рассказывала она о себе, и слова, полные боли, не соответствовали однообразным интонациям ее голоса.
Ужасно было то, что после известия о гибели мужа Поля стала вдруг получать задержавшиеся письма от него. Каждый день они приходили, помеченные давним сроком, полные бодрости и надежды.
— Почтальон говорит: «Пляши!» А я ему: «Давай! Еще одно от покойника!»
Она обвела комнату потухшим взглядом. Теперь ясно обозначилось ее сходство с матерью.
— Все уже кончилось. Для всех придет мир, только не для меня!
Катя чувствовала, что нельзя утешать. Плотина могла в любую минуту прорваться.
— Ты поешь, чаю выпей…
— Один только год я с ним пожила, — говорила Поля, глядя в стену, — даже меньше. Ушел в армию, и все. И в девятнадцать лет я уже была вдова. Боже мой, какая длинная жизнь!
Катя поправила разметавшиеся Полины косы.
— Ешь, милая. Надо ребенка позвать.
К счастью, Фроси не было дома. Никешка спал, а маленькая девочка играла на полу. Пристально посмотрев на Полю, она произнесла негромко, но уверенно:
— Чужая.
— Кто это? — встрепенулась Поля. — Что она сказала?
Катя вздохнула.
— Теперь, Полюшка, надо тебе наверх идти, осмотреться. Я все там вымыла, убрала. Пойдем, провожу.
— Опять на лестницу? — в испуге шарахнулась Поля. — Одна!
— Не одна. У тебя дочь есть. И я тут с тобой. Пойдем, милая.
И, опираясь на Катю и держась рукой за перила, Поля стала тяжело взбираться на лестницу, по которой три года назад легко и весело бегала вверх и вниз.
Глава вторая
ВСТРЕЧА
Маша готовила уроки у Шариковых.
Все были дома, но она уже привыкла заниматься на людях, и даже детский плач не мешал ей, только она быстро уставала.
Дни проходили однообразно. В очередях приходилось стоять так же, как и в Свердловске, и вставать до рассвета. И к новой школе Маша привыкала с трудом.
Собственно, школа была прежняя, но теперь девочки учились отдельно от мальчиков. Это не сблизило девочек, но высказывать свое огорчение они стеснялись.
Как-то пришла к Шариковым учительница, оставшаяся в мужской школе.
— Что же это такое? — начала она, едва раздевшись и садясь на тахту. — Что это такое, я вас спрашиваю?
Она старалась говорить как можно тише и косилась на Машу, но не могла сдержать негодования, а может быть, и подумала: пускай и молодежь слушает!
— Теперь уж не одно поколение будет погублено. Утратится самое ценное: то-ва-ри-ще-ские отношения. А это надо прививать с детства.
Вера Васильевна тоже покосилась на Машу и прошептала так, что Маша услыхала последние слова:
— …охраняет чистоту нравов.
— Вздор какой! — уже громко сказала гостья, по-видимому окончательно решив не скрывать своего мнения от Маши. — Сколько лет я преподавала в советской школе и никогда не замечала, чтобы нравы были плохи. А вот теперь ожидаю… самого ужасного. И что это за особый подход, позвольте спросить?
Алексей Иванович пока не высказывался. С наигранной бодростью он спросил Машу:
— Разве это не замечательно, что вы, девицы, владеете всей школой, а? Так сказать, царство амазонок?
Маша подняла голову от тетради.
— Раздолье, а, Машенька? Никто не обижает, не кичится перед вами.
— Меня и раньше не обижали. А теперь как раз…
— Где же это? В школе некому.
— На улице. Мало ли где…
— Вот увидите! — с живостью подхватила гостья. — Пройдет какое-то время, кое-где и чадру наденут. И умыкать начнут. Не хочу предсказывать, но катимся мы к домострою.
Шариков был доволен ответами Маши. Ему также была не по душе реформа. Он преподавал еще в дореволюционной гимназии и не любил ничего напоминающего то время.
— Разве этот наш разговор что-нибудь изменит?
Но Вера Васильевна решительно сказала Маше:
— Пора сделать перерыв. Может быть, погуляешь?
Маша стала убирать со стола.
Ее мучило недовольство собой. Как ни тяжело было в чужом городе, но там она жила напряженной, интенсивной духовной жизнью. А здесь все стало так обычно, буднично, и сама она, без музыки, без воспоминаний и борьбы с собой, обыкновенная девочка, задавленная бытом, раздражительная, мелочная…
Как будто вынужденное соседство с Фросей заслонило весь мир, и ненависть к спекулянтке — ее единственная страсть. Еще немного, и она станет такой же, как Варвара, с ее вечной злобой против всех и недоверием.
И главное, раздражение против Фроси переходило и на других, ни в чем не повинных. На днях в трамвае, неожиданно для себя, Маша накинулась на чужую старушку:
— И зачем вы только ездите, не понимаю!
Она ужаснулась своей грубости раньше, чем старушка подняла на нее выцветшие, покорные глаза:
— Что ж, доченька, мотаюсь: нужда велит.
Кровь бросилась Маше в лицо. Она выпалила извинение и стала протискиваться к выходу, хотя только недавно села. Кто-то бросил вдогонку: «Ну и молодежь!» — «Смена!» — иронически прибавил пожилой пассажир.
Увидал бы ее сейчас Володя Игнатов! Он сказал однажды: «Думаешь, легко быть человеком?»
Ох, нет, не легко. Но нужно, нужно…
Приехал в кратковременный отпуск Битюгов, и всем стало легче. Всем, только не ему — это было заметно. С какой-то преувеличенной энергией он стал устраивать дела соседей.
— Что это у вас делается? Одна подлая баба терроризирует весь дом, а вы молчите. Ну-ка, проверим, кто она такая.
Фрося стала осторожнее, не скандалила больше, даже начала со всеми здороваться. Но по заявлению жильцов (Битюгов настоял на этом) спекулянтку захватили прямо перед ее уходом из дому со всеми ее товарами, запиханными под платок, и увезли куда следует. И Фроська исчезла на пять лет, — с облегчением узнали соседи. Но оставшийся на свободе ее муж, Никеша, водворил у себя куму, не менее ядовитую, чем Фроська.