Она принимала заботы молодого врача, который участвовал в ее спасении. Но был ли он главной причиной ее упорства, ее нежелания вернуться в Москву? Или для Семена еще оставалась надежда? Мать Коли, с ее умом, с ее ну просто женским тактом, могла бы добиться у Оли если не признания, то хоть каких-нибудь недомолвок, которые прояснили бы главное. Но Александра Львовна была того мнения, что нельзя вмешиваться в чужую интимную жизнь. Что бы ни чувствовала и как бы ни поступила эта молодая женщина, чудом возвращенная к жизни, что бы ни было причиной ее нынешнего, неудобного для других, решения, она имеет на это право. И незачем Николаю Григорьевичу считать себя виноватым перед другом.
— Ты ведь не ручался за ее нравственность, а только за здоровье? И то не ручался. Что ж делать, если мысль о Москве убивает ее, а здесь ей нравится? Вернется и, пожалуй, снова заболеет.
Коля не вмешивался в разговор, но ему казалось, он понимает, что происходит в душе Оли. Она действительно стала другим человеком. Лекарства и внимательный уход сделали свое дело, а наряду с телесным началось и духовное возрождение. И новое имя уместно: больной, угасающей Оли больше нет.
Все ее существо стремилось к гармонии именно теперь, когда гармония во всем мире была нарушена. Так не ко времени расцветала теперь девичья красота, весенняя природа, горячая любовь двоих. Много было примеров этой трагической несвоевременности в дни войны.
Особенно стало заметно прибавление сил в Оле и ее стремление к радости, когда, по совету доктора Вернадского, она понемногу начала работать в лаборатории института. Война все меньше и меньше касалась ее. Она ходила на работу в шелковом платье и, снимая халат, частенько любовалась собой в зеркале. Письма Битюгова не сразу распечатывала, а уносила к себе и о них не говорила.
Трудно было бы простить все это здоровой женщине. Но ухудшение могло наступить, и очень скоро. Поэтому все вокруг, точно сговорившись, не только не упрекали Олю, но порой и поддерживали в ней ее странное, неподходящее настроение. И лишь в последние дни, когда она решительно отказалась вернуться в Москву, Николай Григорьевич почувствовал себя задетым.
Оля привязалась к Вознесенским. Колю она любила как младшего брата и была с ним откровеннее, чем с другими членами семьи; девять лет разницы между ними уравновешивались его умственным превосходством. Оля считала себя совсем неразвитой по сравнению с Колей. Она просила пересказывать ей классиков, потому что ей было утомительно читать самой. И стихи она слушала с удовольствием, хотя не понимала их и одинаково любила и Надсона, и Блока.
Коля допускал, что она временно разлюбила Семена Алексеевича, как Даша в «Хождении по мукам» — Ивана Ильича. Бывает, что трудные условия жизни убивают самую любовь. Не до конца, конечно, потом она возвращается… Пустынная улица с ее пугающей церковью, тоскливые паровозные гудки, покосившийся флигель, сырая комната, болезнь — сознание погибающей молодости, — все это сливается в ее воображении с человеком, который увез ее из цветущей Украины, из родительского дома и, в сущности, обманул. Пообещал: Москва, Москва, а обернулась эта Москва гибелью, — Коля хорошо помнил кашель, раздававшийся из глубины флигеля.
Да, это так: в Москве она чувствовала себя обреченной, а здесь поверила во все хорошее, и прошлое стало ненавистно. Пусть только пройдет война, может быть, оживет и любовь. А флигель не вечно же будет стоять: скоро и его сломают…
Коля решил поговорить с Ольгой Петровной так же твердо, как, бывало, с Печориным и Вронским, но, разумеется, дипломатично, ведь она слабое создание. Он уже продумал этот будущий разговор, представил себе все ее ответы, хитро подготовленные его наводящими вопросами и уместными возражениями. О Битюгове он непременно будет говорить, и ее приучит не бояться этой темы.
В сквере возле института Оля часто сиживала после работы с вязаньем или просто так, отдыхая. Именно здесь Коля предполагал начать разговор.
Воображаемый — был таким:
«Ну вот: вы приедете в Москву…»
Оля:
«Я не могу сейчас ехать».
«Но почему же?»
«Не могу…»
«Я понимаю, вы боитесь флигеля. Но вы там не будете жить. (Она удивленно поднимает глаза.) Вы будете жить у нас. Папа так решил. А когда Семен Алексеевич вернется (она начинает плакать), ему, как фронтовику, дадут хорошую квартиру… и все дурное останется позади».
Оля:
«Ах, это было бы слишком хорошо! Трудно поверить».
И далее все в таком же роде, пока она в конце концов не скажет:
«Да, ты прав, я должна ехать. Я еду».
Но живые люди — это не книжные герои: не ты управляешь их решениями и их ответы не от тебя зависят. Вот каким был подлинный разговор с Олей.
Он (чувствуя неловкость и не зная, как начать):
— Ну вот, поедете вы в Москву.
Ляля (спокойно):
— Я ведь не поеду, Коля.
— Ну, а вдруг вы узнали бы, что получен ордер на отдельную квартиру — в центре, солнечную и со всеми удобствами.
Ляля:
— Ну, что это ты, Коля, о каких мелких вещах думаешь. При чем тут квартира? Если мечтать, то о другом.
Он:
— Все москвичи мечтают о возвращении.
Ляля:
— Только не я. — Она тряхнула головой. — Ни за что на свете.
Теперь уже неизвестно, как быть. А о Битюгове — нельзя.
Ляля:
— Я вообще не люблю Москву. Даже если бы переселили во дворец. Ненавижу этот проходной двор! Шум, грязь, теснота. Все бегут куда-то как полоумные. Злые как черти… Едешь-едешь — и не веришь, что домой попадешь.
Она повела плечами, как в ознобе.
— Значит, вы останетесь. (Нельзя было так определенно.)
— Да, — сказала она, с удовольствием оглядываясь вокруг. — Здесь хорошо.
Коле стало досадно на себя, что он такой мямля и всецело передает ей инициативу в разговоре. Подумать только, какая уверенность в своей правоте, какая бессовестная забота о собственном душевном покое! Ей не нравится, она не любит. И ни одной мысли о другом!
Еле шевеля пересохшими губами, он все-таки сказал:
— Я думаю, дело не в городе, а в человеке, который может вернуться… — Он поднял еще одну неимоверную тяжесть и прибавил: — Если вернется…
Она ничего не ответила, но в ее лице произошла внезапная перемена: щеки словно впали, кожа натянулась на скулах, на переносице появилась морщинка, и Оля стала пугающе похожа на себя прежнюю, которая угасала в старом флигеле.
В одно мгновение она перестала быть Лялей.
Она вынула из сумочки платок и поднесла его к губам, но пересилила себя и не закашлялась.
— Ты прав, — сказала она, — но я все равно не уеду.
Она бесстрашно ждала, что он еще скажет. И он пробормотал:
— Климат здоровый… вообще… у каждого право…
Ни в одном из своих мысленных разговоров с книжными героями он не пошел бы на такую капитуляцию.
Так они и уехали без Оли. Был ясный день. Она стояла на крылечке, махала платком и улыбалась. Весело кивнула Вернадскому, который провожал их на вокзал, а на Колю даже не взглянула. И только в самую последнюю минуту посмотрела на него, но не с вызовом, как он ожидал, а грустно, спокойно, как будто немного жалела его.
И впервые он понял, что детство кончилось.
Глава пятая
ЗАПОРОШЕННАЯ ДОРОЖКА
В первые дни после похорон матери Маша, возвращаясь домой из школы, уже никуда не выходила. Диванчик Оли Битюговой был ее прибежищем. Поля являлась в перерыв, заставляла ее поесть. Она сказала в первый же день:
— Твоя мама была мне как родная. Я тоже сирота. Все, что у меня есть, твое.
И соседи утешали Машу. Она была благодарна, но никто не мог помочь ей, потому что никто не знал ее главного горя. Сколько она ни твердила себе, что ее мать не могла умереть оттого, что она опоздала на сорок минут в больницу, слова «все время смотрела на дверь» звучали у нее в ушах. Она видела перед собой укоризненное лицо больничной нянечки, которая произнесла те слова, а за ним — другое, исхудалое, с неестественно большими глазами, которые с надеждой, постепенно гаснущей, смотрели на дверь. Что она должна была пережить! Ведь и раньше, если Маша опаздывала на десять минут, она была готова бежать, искать ее… Да, она думала, что случилось несчастье. Не могла же она подозревать, что дочь забыла о ней, об умирающей, — она сознавала, что то был последний день. А дочь забыла… Если бы не он первый сказал: «Пора», она пробыла с ним до вечера. И главное, она не нужна ему, он даже не заметил, в каком она смятении.