— Ты себе просто в голову вбила. Ты во всем упрямая: и в хорошем, и в плохом… Вот и музыку хочешь бросить. А все из-за этого.
— Нет, Дуся, тут много причин. Я не могу объяснить.
Дуся замолчала. Она и в детстве не могла долго сердиться, а теперь, приученная к терпению, сама сдерживалась. И Машу было жаль. И самой стало не по себе. Она заговорила не скоро и уже совсем другим голосом:
— Машенька, ты только не должна чувствовать обиду. Слышишь? Ведь если нас даже хороший человек не любит, даже очень хороший, это же не значит, что мы плохие — правда?
Что она: спрашивала или утверждала?
— Машенька, ведь никто же не знает… есть же такие болезни нераспознанные. Так и здесь. Никто не знает причину. Зачем же нам страдать от унижения? Ведь мы можем быть даже очень хорошими, правда?
— Все равно больно.
— Это так. Конечно. Но не нужно падать духом. Ну что ж делать? Нет — значит, нет. А жить все равно весело.
Она заявила это с грустью, но убежденно.
Маша молчала.
— Спать надо, — сказала Дуся решительно.
Утром, провожая Дусю на станцию, Маша чувствовала себя гораздо бодрее, чем накануне. У Дуси, напротив, был усталый вид.
Маша никак не решалась спросить про Володю. Но все-таки спросила. Дуся нахмурилась:
— Он тебе не пишет, что ли?
— Очень редко.
— Приедет. Пока учится заочно.
— На педагогическом?
— Да. На этом остановился.
— Вот если бы и я могла остановиться!
— А тебе зачем останавливаться? — сказала Дуся. — Твоя дорога проложена. Только петлять не надо!
Глава пятая
ЧУЖИЕ ГОРЕСТИ — ТВОИ
Это был месяц тяжелых разговоров. В конце августа за Машей приехала Руднева и увезла ее к себе.
Маша сначала отказывалась переезжать и согласилась лишь при условии, что будет работать.
— Хорошо, — сказала Елизавета Дмитриевна. — Только вечером. Никаких вечерних школ.
Но директорша новой школы — уже шестой в Машиной жизни — отказалась утвердить перевод.
— Вот еще новости, — сказала она, возвращая Рудневой заявление. — Может отлично ездить в старую школу. Что за герцогинь вы воспитываете!
— Вы поймите! — убеждала Руднева. — Она…
Но директорша не захотела понять. Закинув назад большую голову, причесанную по-старинному — валиком, с гребнями вокруг, — она сказала наставительно и не без иронии:
— Вундеркинды должны учиться в специальных школах.
И только в отделе народного образования перевод утвердили.
Маша играла ежедневно в фойе кинотеатра перед двумя вечерними сеансами.
Ее день был уплотнен до предела. Каждая минута на учете. Смотреть и смотреть на часы.
В четверть третьего кончались занятия в школе. В столовой, пока подадут обед, Маша перелистывала учебники. Потом играла дома. В половине седьмого — на работу. Хорошо, что бегло читала с листа. Во время сеансов в маленькой комнатке опять учила уроки, а в половине девятого возвращалась в фойе — играть.
С трудом привыкала она к джазовому ансамблю и удивлялась выносливости своих товарищей. Саксофонист не только играет: вдруг вскочит, вытянет шею, изгибается, поворачивается вместе с инструментом направо и налево; ударник лязгает своими тарелками, притопывает ногами, трясет головой. Каждый как бы изображает свой инструмент, в этом главный эффект — в зрительности.
А пианист должен поспевать за частыми изменениями ритма и темпа, не теряться в синкопах, беспрерывно стучать по клавишам. Конечно, изображать фортепиано, качаться из стороны в сторону от самых басов до восьмой октавы, трястись и подскакивать на месте, как это проделывал ее предшественник, Маша не собиралась. И без того чувствуешь себя скаковой лошадью. И долго еще после игры дергаешься, как рабочий в фильме Чаплина «Новые времена».
Свистопляска, лязг, вой и мяуканье приводит в волнение и публику: она притопывает и подпевает, конечно, без слов. Потом на эстраду выходит певица. Развязный конферансье в лакированных туфлях подчеркнуто громко и раздельно объявляет:
— Исполнительница песен Виолетта Березкина!
Виолетта вымученно улыбается. Черное платье с блестками свисает с ее плеч, болтается вокруг щиколоток. Она с таинственным видом наклоняется вперед:
Голос неплохой, но дрожащий, слезливый. Маша знает историю певицы. Березкина и раньше пела в эстраде, но лишь выйдя замуж, поняла, до чего ей была не по душе ее профессия. Убирать квартиру до блеска, стряпать вкусные кушанья, купать и одевать ребенка, угождать доброму мужу — в этом была ее жизнь, ее призвание. Она любила свою кухню, газовую плиту, нарядный гастроном на улице Горького с его высоченными потолками и ажурной люстрой, любила осенний обильный рынок с его яркими красками. Когда приходилось бывать с мужем в кино, она от души жалела певиц, выступающих перед сеансами. Только если уж умирать с голоду, можно пойти на это.
И вот пришлось пойти на это. Долго не возвращался после войны муж, пропал без вести; в Сибири умерли родители; дочка слабенькая, все болеет, и надо петь песенки и цыганские романсы. Спасибо знакомому литавристу, что устроил ее здесь.
И вдруг письмо от мужа. Был в окружении.
— Ах, Марусенька! Вы говорите, теперь я должна быть счастлива. Господи, еще бы! Но вам одной, Маруся, скажу: я боюсь. Вы еще девочка, не поймете, но клянусь вам: мне страшно. Как он посмотрит? Ведь я уже не я. Все позабыла, стала грубая, нехозяйственная, ребенок неухоженный, больной. И сама я… Клянусь вам, вот моя карточка — видите, какая я была. А какая стала? Кого ему теперь любить?
— Он сам, наверно, постарел, изменился.
— Какой бы ни был — хоть обожженный, хоть без ног, — мы, женщины, на это не смотрим.
— А мне кажется, — сказала Маша, — что вы сейчас гораздо лучше, чем на этой карточке. Вы мне сейчас больше нравитесь. И ваш муж будет вас еще сильнее любить, чем раньше.
— Ой, что вы, Маруся! Спасибо вам. Вы всегда говорите правду.
И другие музыканты их маленького ансамбля рассказывали Маше свою жизнь. О себе она не говорила, но слушать умела.
Семидесятилетний скрипач, потерявший всех детей и единственного внука, вернулся на работу после удачной операции аппендицита: молодой хирург спас его.
— Как я узнал, что операция, даже не испугался. Ну, вот и хорошо: умирать самая пора. Потом теребят меня и говорят: все. И подумайте: я обрадовался.
— Поздравляю вас, — сказала Маша.
Но старик топтался на месте, словно главное еще не сказано.
— Сын у меня, даже младший, был средних лет, так я этого доктора называл, как внука моего: «Спасибо, Ленечка». А его звали как-то по-другому. Но он отзывался: Леня так Леня. — Старик вытер глаза платком и спросил: — Ну, что вы скажете?
— Поздравляю вас, — серьезно повторила Маша.
Однажды она сказала Елизавете Дмитриевне:
— Нет, все-таки джаз полезен. У меня пальцы окрепли, и к различным ритмам привыкаю. Литаврист мне сказал: «У тебя звуки прямо из рукава сыплются!»
Елизавета Дмитриевна с неудовольствием заметила, что джаз никак не может быть полезен. И вообще пора бросить это кривляние. Но про себя подумала:
«Говорят, талант берет свое богатство там, где находит. А пути искусства загадочны».
В одно из воскресений пришла Поля.
— Уже! — сообщила она. — Получили повестки. Скоро переезжаем. Вера Васильевна всю ночь не спала. Кого бог пошлет, каких соседей…
Маша потеряла право на площадь, но Елизавета Дмитриевна была скорее рада этому.
Чтобы переменить разговор, она стала расспрашивать Полю о дочери: как учится? К музыке не тянет?
— Ой, нет!
Поля могла бы похвастать школьными успехами Миры, но стеснялась: ведь только первый класс. Глядя на всех виноватыми глазами, она сказала:
— Хороший ребенок, чуткий.
Поля сильно уставало на работе. Когда ей приходилось дежурить ночью в детском саду, она совсем не высыпалась. Дети спали неспокойно, а некоторые помнили войну и бомбежки. И с ними у Поли было много хлопот.