— Дела идут хорошо. Разве ты не можешь порадоваться за меня?
— Конечно, я рада за тебя. Но...
— Остановись! — кричит он, и лестница под ним трясется.
— Больше никаких но! Хоть раз перестань думать о себе. Скауты НХЛ любят драфтить у «Соколов». Если я проведу хороший сезон…
Ксандер не провел хорошего сезона в своей жизни.
— Не закатывай глаза. Просто послушай.
Ксандер запускает руки в свои темные волосы.
— Я действительно мог бы сделать что-то из себя. Если я буду хорошо играть, никто больше не будет смотреть на меня свысока. Это может стать новым стартом для нас обоих.
Ксандер всегда говорил о том, чтобы добиться успеха. Я никогда не задумывалась об этом по понятным причинам. Но я думаю, что он прав. Возможно, при правильном обучении и наставничестве «Соколов» он смог бы это сделать.
— Просто хорошенько выплачься и переживи это, — говорит Ксандер. — Ха!
Смех вырывается из моего горла.
— Ты же знаешь, я не плачу. Хотя я не был таким злым и обиженным с тех пор… ну, с тех пор, как ушел папа. С тех пор у меня не было слез. Я больше не думаю, что знаю, как это сделать. И я не справляюсь с делами. Я отомщу!
Ксандер игнорирует меня.
— Тогда подумай о хорошем. Ты все еще можешь играть в хоккей. Ты можешь помочь мне тренироваться.
— Я буду много бывать на катке, — бормочу я.
— Что ты имеешь в виду?
Я натягиваю капюшон на лицо, слишком пристыженная, чтобы смотреть на него.
— Мама позвала меня…
— Ой…
— И я чувствовала себя очень подавленной из-за того, что не попала в женскую команду.
— Ага…
— Поэтому я, возможно, как бы согласилась принять участие в двух ее благотворительных мероприятиях по фигурному катанию.
Он какое-то время смотрит на меня, а потом разражается смехом: — Но ты же ненавидишь фигурное катание!
— Я знаю! — говорю я и соскальзываю со кресла на пол.
— Но мне нужно как-то кататься, иначе я умру. И она чувствовала себя виноватой, сбивая меня с толку. Очевидно, в этом городе это очень важно! Что я должна была сказать?
— По крайней мере, мама наконец-то заткнется о том, что никто никогда не помогает ей с ее благотворительными функциями, — говорит Ксандер, подбирая последние несколько звездочек из фетра.
— Ну и что? Ты собираешься каждую ночь бегать в одной из этих дурацких балетных пачек?
— Есть только одно глупое рекламное мероприятие, — говорю я.
— А потом большой благотворительный танец весной. «Ледяной» бал или что-то в этом роде. Я буду выступать соло.
Ксандер запрокидывает голову и смеется.
— Ты знаешь, что в фигурном катании нельзя бить по вещам, верно? Ты будешь слишком занята выполнением своих двойных акселей, тулупов и пируэтов.
— Пируэт — это балет, идиот. — Я все равно смеюсь.
Ксандер закидывает руки за голову и указывает пальцами ног на перекладины.
— Будь осторожен! — говорю я, но на моем лице появляется улыбка. —А как насчет этого? Подножка, верно?
Ксандер тянется за головой, нащупывая ногу. Он балансирует на перекладине только одной ногой.
Я хватаюсь за живот и позволяю своему смеху прогнать этот ужасный день. Возможно, Ксандер прав. Может быть, это и хорошо для нас. Это может стать большим перерывом для всей семьи.
С широкой небрежной улыбкой на лице Ксандер переносит вес, и лестница качается под ним. В течение доли секунды его улыбка превращается в ужас, когда он падает в воздух и с торжествующим треском приземляется на сцену.
***
Яркий свет больницы бьет мне в веки. Я сижу в кресле рядом с больничной койкой Ксандера. Он так жалко растянулся на белоснежных простынях, что это напомнило мне о дорожном убийстве. Нас запихнули в общую палату в педиатрическом отделении, и со стен на нас пялились выцветшие наклейки с Микки Маусом. Я подавляю дрожь.
Ксандер изо всех сил пытается сесть.
— Они не оставили здесь ни одного из этих скальпелей?
Я осматриваю комнату. Все белое и пахнет хлоркой. В больницах у меня болят глаза и нос.
— Я не вижу ни одного.
— Ладно, думаю, придется действовать по старинке. — Он вытаскивает из-за спины подушку и протягивает мне.
— Пожалуйста, задуши меня, чтобы я мог освободиться от этого жестокого мира.
— Можешь приберечь мелодраму до прихода мамы?
Я зеваю и ерзаю на неудобном стуле.
— Как насчет того, чтобы я нашла тебе ручку, и мы могли бы попросить симпатичную медсестру первой подписать тебе гипс?
— Фу! — Ксандер закрывает лицо руками.
— Я не могу в это поверить!
— Давай посмотрим на светлую сторону, — говорю я.
— Ты принимаешь болеутоляющие. Вероятно, первые несколько дней тебе придется остаться дома и не ходить в школу. И твои пальцы холодного оттенка фиолетового!
Я кладу свое лицо прямо рядом с его опухшими пальцами ног, которые жалко торчат из огромного гипса, обернутого вокруг всей его левой ноги.
Ксандер издает самый жалкий вздох, который я когда-либо слышала, и я боюсь, что он вот-вот заплачет. Единственный раз, когда я видела, как Ксандер плачет, это двенадцать лет назад, когда папа ушел. Это был последний раз, когда я тоже плакала. В этом просто нет смысла.
Я неловко ерзаю в кресле.
— Эл,— говорит он хриплым голосом и красными глазами, — это был мой единственный шанс. Мой единственный шанс сделать что-то великое.
— Это не то, — говорю я, глядя на его руку. Часть меня думает, что я должна подержать его или заползти в постель рядом с ним, как делала, когда мы были маленькими. Вместо этого я предпочитаю неловко избегать зрительного контакта.
— Когда ты выздоровеешь…
— Ты слышала медсестру. Пройдет весь сезон, прежде чем я смогу играть. И ты действительно думаешь, что тренер Забински выпустит меня на лед в плей-офф, если я не играл семь месяцев? Я едва попал в команду, как есть.
— Фу. — Я падаю обратно в кресло.
— Я знаю. Я надрала тебе задницу.
— Эй. — Брови Ксандера опускаются.
— Это вечеринка моей жалости.
Я смотрю, как Ксандер кусает уголок левой губы, и замечаю, что делаю то же самое. Нервный тик.
— Если бы я только могла сыграть для тебя, — стону я.
— Да, — смеется Ксандер.
— Просто подстригись, почему бы и нет?
Мы оба смеемся, а затем через мгновение смотрим друг на друга с такой напряженностью, на которую способны только близнецы. Это пугало нашу маму, когда мы делали это в детстве. Слияние разумов, как она назвала бы это.
— Что, если бы Ксандер Белл не сломал ногу? — шепчу я.
— Я все еще могу сделать попытку, — шепчет он в ответ.
Я оглядываю комнату — там только еще одна семья успокаивает своенравного ребенка, ноющего о своей сломанной руке. Но Вы никогда не знаете. Они могли быть шпионами Забински.
Я задергиваю занавески вокруг нас.
— Я могла бы сыграть для тебя.
Он сужает глаза.
— Что ты имеешь в виду?
Я подхожу ближе и понижаю голос, хотя ребенок плачет так громко, что никто не может нас услышать. Но я почти уверена, что при замысле такого обмана необходимо говорить тише.
— Я буду тобой.
— А как насчет того маленького надоедливого факта, что ты девушка?
Идея прорывается во мне, как будто мои мысли — это отрыв, а Ксандер — сетка, в которую мне нужно забить.
— Тренер даже не осознавал, что я девушка, пока я не сняла шлем. Я могу подстричься. Я буду носить твою одежду. Мы уже ходим, говорим и действуем одинаково. Я сделаю так, чтобы тебя заметили разведчики. А затем мы можем просто переключиться обратно, как только твоей ноге станет лучше.
— Они узнают, — стонет он.