– Значит, мой план провалился, – он театрально вздыхает. – Жаль. На черном рынке за тебя бы хорошо заплатили.
– Как думаешь, сколько я стою? – спрашиваю я, удивляясь, как быстро я начала шутить над собственным страхом.
Уиллем осматривает меня с ног до головы и обратно с головы до ног, оценивая.
– Это будет зависеть от различных факторов.
– Например, каких?
– От возраста. Сколько тебе?
– Восемнадцать.
Он кивает.
– Габариты?
– Рост пять футов пять дюймов. Вес сто пятнадцать фунтов. В метрической системе я не знаю.
– Есть какие-нибудь физические отклонения, шрамы, протезы?
– А это важно?
– Фетишисты. Они платят сверху.
– Нет, ничего такого, – но потом я вспоминаю про родимое пятно, оно уродливое, почти как шрам, поэтому я обычно прячу его под часами. Но в том, чтобы его показать, есть некий тайный соблазн – это как открыть себя. Поэтому я приспускаю часы. – Вот что есть.
Он думает, кивает. Потом, как бы между делом, спрашивает.
– Девственница?
– Это увеличивает цену или уменьшает?
– Зависит от рынка.
– Кажется, ты много об этом знаешь.
– Я вырос в Амстердаме, – говорит он, как будто это объяснение.
– Ну, так сколько я стою?
– Ты не на все вопросы ответила.
Меня охватывает странное ощущение, как будто бы я руками придерживаю пояс на халатике и могу либо затянуть его, либо развязать совсем.
– Нет. Я не. Девственница.
Он кивает и смотрит на меня так, что мне становится неспокойно.
– Уверена, что Борис будет разочарован, – добавляю я.
– Какой Борис?
– Ну, тот украинец, головорез, который делает всю грязную работу. Ты-то всего лишь приманка.
Он смеется, запрокинув голову. У него такая длинная шея. Когда Уиллем распрямляется, чтобы вдохнуть, отвечает:
– Я обычно с болгарами работаю.
– Нет, ты, конечно, можешь прикалываться, сколько хочешь, но по телику и не такое показывали. И я не особо-то тебя знаю.
Он перестает хохотать и смотрит прямо на меня.
– Двадцать. Метр девяносто. Семьдесят пять килограмм – последний раз было. Вот, – он показывает зигзагообразный шрам на ноге. И, глядя мне прямо в глаза, добавляет: – И «нет».
До меня только через минуту доходит, что это были ответы на те же вопросы, что он задавал и мне. И лицо начинает заливать краской.
– К тому же мы вместе завтракали. Обычно я хорошо знаю тех, с кем завтракаю.
Теперь я густо краснею и судорожно пытаюсь придумать какую-нибудь шуточку в ответ. Но не так-то просто остроумничать, когда на тебя вот так смотрят.
– Ты что, правда думала, что я брошу тебя в поезде?
Этот вопрос звучит как-то неожиданно неприятно после всех этих шуток на тему сексуального рабства. Я задумываюсь. Я действительно верила, что он может так поступить?
– Не знаю, – говорю я. – Может, просто запаниковала немного из-за своего импульсивного решения, ведь обычно я так не делаю.
– Ты не сомневаешься? – спрашивает он. – Ты ведь все же поехала.
– Поехала, – повторяю я. Да. Я действительно поехала. Я еду. В Париж. С ним. Я смотрю на Уиллема. По его лицу опять блуждает эта полуулыбка, словно его во мне без конца что-то забавляет. И может, из-за этого, или из-за размеренного покачивания поезда, или из-за того, что через день мы расстанемся навсегда, и я больше никогда его не увижу, или просто если уж приоткрыл дверцу, за которой скрывалась правда, то обратной дороги нет. А может быть, мне просто так захотелось. Но халат мой падает на пол.
– Я думала, что ты сошел с поезда, потому что не могла поверить, что ты вообще в него сел. Со мной. Без какого-то скрытого мотива.
И вот это – правда. Потому что мне, быть может, всего восемнадцать, но мне уже кажется довольно очевидным тот факт, что люди делятся на две группы: те, кто делает, и те, кто смотрит. Люди, с кем что-то происходит, и остальные, кто просто влачит существование. Такие, как Лулу, и такие, как Эллисон.
У меня и в мыслях не было, что, притворившись Лулу, я смогу попасть в другой разряд – хотя бы на день.
Я поворачиваюсь к Уиллему, посмотреть, что он на это скажет, но прежде, чем он успевает ответить, мы въезжаем в тоннель, и поезд погружается во тьму. Согласно прочитанным мной фактоидам меньше чем через двадцать минут мы будем во французском городе Кале, а потом, еще через час, – в Париже. Но прямо сейчас у меня такое чувство, что этот поезд не просто везет меня в Париж, а в какое-то совершенно неведомое мне место.
Четыре
И сразу же начинаются проблемы. Вход к камерам хранения закрыт; бастуют рабочие, обслуживающие рентгеновские машины, через которые необходимо пропускать чемоданы, прежде чем их сдать. Так что все автоматические ящики, куда мог бы влезть мой чемодан, заняты. Уиллем говорит, что неподалеку есть еще один вокзал и можно попробовать сходить туда, но если это всеобщая забастовка, то там нас ждет та же самая проблема.