— Приятно познакомиться, Уиллем. Хотя я могла бы называть тебя Себастьяном, если уж мы затеяли эти перевоплощения.
Когда он смеется, вокруг его глаз играют морщинки.
— Нет. Мне Уиллем больше нравится. Себастьян — он какой-то, как это… если задуматься, он слишком пассивен. Он выходит замуж за Оливию, которая на самом деле хочет быть с его сестрой. У Шекспира так часто бывает. Женщины добиваются своего; а мужчины просто оказываются втянуты во все это.
— Не знаю. Я вчера обрадовалась, когда для всех все хорошо кончилось.
— Ну, это милая сказка, вот именно что. Сказка. Я считаю, что Шекспир просто обязан дарить счастливый конец героям своих комедий, потому что в трагедиях он предельно жесток. Ну, возьмем вот «Гамлета» или «Ромео и Джульетту». Это же почти садизм, — он качает головой. — Себастьян нормальный, просто сам не очень распоряжается собственной жизнью. Эту привилегию Шекспир отдал Виоле.
— Значит, ты своей жизнью распоряжаешься? — спрашиваю я. И опять едва верю, что я это говорю. Когда я была маленькой, я ходила на каток неподалеку. И воображала, будто умею делать вращения и прыжки, но когда выходила на лед, становилось ясно, что я едва держусь на ногах. А когда я повзрослела, точно так же стало и в общении с людьми: я воображала себя самоуверенной и прямолинейной, а все, что я говорила, звучало уступчиво и вежливо. Даже с Эваном, с которым я встречалась полтора года, у меня не получались все эти прыжки и вращения, на которые я считала себя способной. Но сегодня стало ясно, что я, видимо, все же умею кататься на коньках.
— Нет, вовсе нет. Я плыву по течению, — Уиллем задумчиво смолкает. — Может, я и недаром играю именно Себастьяна.
— А куда течение несет тебя сейчас? — интересуюсь я, надеясь, что он будет жить в Лондоне.
— Из Лондона я поеду домой, в Голландию. Вчера сезон моих выступлений закончился.
Я сдуваюсь.
— А.
— Ты к своему сэндвичу так и не притронулась. Предупреждаю, в сэндвичи с сыром тут кладут масло. Думаю, даже не настоящее.
— Знаю, — я убираю грустный засохший помидор и излишки масла (или маргарина?) салфеткой.
— С майонезом было бы лучше, — говорит Уиллем.
— Только если с индейкой.
— Нет, сыр с майонезом хорошо сочетается.
— Звучит ужасно.
— Это только если ты ни разу не пробовала правильного майонеза. Я слышал, что в Америке какой-то не тот используют.
Я так хохочу, что из носа чай брызжет.
— Что? — спрашивает Уиллем. — Что такое?
— Правильный майонез, — говорю я в перерыве между приступами удушающего смеха. — Можно подумать, что есть, скажем, майонез, который, как плохая девчонка, распущен и вороват, а есть правильный, который ведет себя чинно и благородно. Моя беда в том, что меня с правильным майонезом не познакомили.
— Совершенно верно, — соглашается он. И тоже начинает смеяться.
И пока мы хохочем, в вагон-ресторан вваливается Мелани — со своими вещами и моим свитером.
— Я едва тебя нашла, — мрачно сообщает она.
— Ты же велела разбудить тебя в Лондоне, — я смотрю в окно. Красивые английские пейзажи сменились уродливыми серыми пригородами.
Когда Мелани видит Уиллема, у нее глаза на лоб лезут.
— Ты, значит, не потонул, — говорит она.
— Нет, — отвечает он ей, глядя на меня. — Не злись на Лулу. Это я виноват. Я ее задержал.
— Лулу?
— Да, это сокращенно от «Луиза». Это мое новое альтер-эго, Мел. — Я смотрю на нее, умоляя взглядом не выдавать меня. Мне нравится быть Лулу. Я еще не готова с ней разотождествиться.
Мелани трет глаза, может, думает, что она еще спит. Потом пожимает плечами и плюхается рядом с Уиллемом.
— Отлично. Будь, кем захочешь. А мне бы хотелось себе голову сменить.
— Она еще не привыкла к похмельям, — сообщаю я Уиллему.
— Заткнись, — рявкает подруга.
— А что, ты предпочла бы, чтобы я сказала, что с тобой такое постоянно?
— Какая ты сегодня дерзкая, а.
— Вот, — Уиллем достает из рюкзака белую коробочку и кладет Мелани на ладонь несколько белых шариков. — Положи под язык и рассасывай. Вскоре станет лучше.
— Что это такое? — с подозрением спрашивает она.
— Препарат на травах.
— Это не наркотик? Вдруг я отключусь и ты меня изнасилуешь?
— Ага. Он как раз мечтает, чтобы ты прямо в поезде вырубилась, — говорю я.
Уиллем показывает Мелани этикетку.
— Моя мама — натуропат. Она дает мне это от головы. Не думаю, чтобы она меня насиловала.
— О, мой папа тоже врач, — отвечаю я. — Хотя совершенно не натуропат. Он пульмонолог, работает строго в традиции западной медицины.
Мелани около секунды рассматривает горошинки, а потом наконец бросает их под язык. Десять минут спустя, когда поезд, пыхтя, подъезжает к вокзалу, ей становится лучше.