– Я знала, что меня звали недотрогой, Анри. Знала, что многих удивляет, что мне не нравится, когда в танце тебя начинают поглаживать или даже щупать – но кто из вас догадывался о том, что я избегала мужских рук не потому, что этого не хотела? Мне просто была противна "ничья" рука… Понимаешь? Я хотела, чтобы это была "его" рука. Его. Единственного… Во всём мире…- Я, сглотнув подкативший к горлу комок, кивнул.
– Потом в мою жизнь пришёл ты. Появился как-то незаметно – как будто просто прохожий. Я тогда и помыслить не могла, что ты можешь остаться в ней навсегда…
– Надолго, по крайней мере…- Попытался сострить я.
– Нет, Анри…- Она сокрушённо покачала головой.- Ты пришёл навсегда. Это не зависит от того, будешь ли ты со мной, будешь ли рядом или вообще исчезнешь за горизонтом – забыть тебя, вычеркнуть из своей жизни я уже не сумею… Ты слишком прочно врос в неё, Анри… С кровью… Я не сразу это поняла. А поняв – ужаснулась: я не знала, как подойти к тебе, Анри. Как сказать об этом… Я не умела этого… Время неумолимо шло вперёд, а я глупо страдала, не в силах ничего с собой поделать, и только ревела в подушку по ночам… Это был очень непростой период, Анри… Однажды я неожиданно для себя вдруг поняла, что любовь – это совсем не удовольствие, нет… Любовь, скорее, есть готовность к страданиям…
– Зачем? Ради чего?- Не удержался я.
– Не знаю…- Лидочка как-то просто пожала плечами.- Да только мне она до сих пор только страдания и доставляла. И, что самое смешное – я не жалела, нет… Я ни разу не пожалела о том, что совершенно безбожно и безнадёжно втюрилась в прагматика, который меня совершенно не замечает… Так же, впрочем, как и других женщин…
– Ну, не скажи…- Нерешительно попробовал было возразить я.
– Ну, не скажу…- Как-то отстранённо пропела Лидочка,- да только что от этого-то измениться?- С ласковой и какой-то материнской улыбкой проворковала она.
– Ну, не знаю…- В тон ей продолжил, разведя руками, я. Мы замолкли. Говорить было толком не о чем. Мы какое-то время просто шли по набережной Сиеты, держась за руки и постепенно всё больше и больше сближаясь. Сквер давно закончился и прохожие стали попадаться всё чаще и чаще. Мы шли всё ближе и ближе друг к другу… Наконец я просто положил голову ей на макушку и мы остановились – за бессмысленностью дальнейшего передвижения. Лидочка повернулась ко мне и, взглянув на меня снизу вверх какими-то по-собачьи преданными глазами, прикрыла веки. Её губы стали искать мои… Нет, ребята – я не могу это описывать… Прагматик Анри, всю жизнь проработавший на ещё более прагматичного Скрента, вдруг "поплыл" – и поплыл так, что с полчаса стоял на морозе, самозабвенно целуясь с его неприступной секретаршей! Чудо. Которого не бывает. Да скажи мне кто об этом ещё с полгода назад – я засмеял бы его, как последнего идиота… Воистину – неисповедимы пути Господни…
…Прохожие оглядывались на нас, многие – улыбались. Люди шли мимо по своим делам, в основном – нагруженные подарками. Какая-то парочка, заглядевшись на нас, разулыбалась и… приступила к тем же занятиям. Продолжалось это недолго – вскоре, обнимаясь да изредка целуясь на ходу, они пошли дальше. Видимо, спешили очень… В конце концов несколько подустали от этого занятия и мы. Не в силах отпустить руки или разжать объятия, мы так и пошли вдоль улицы – бесконечно счастливая Лидочка да совершенно обескураженный я… Я до сих пор не знал, как к ней относится… К кому это "к ней"? Ну… к Лидочке… и к её любви… Всё это было чем-то новым для меня… Я не был монахом; не боялся, не чурался, не избегал и не подставлял женщин. Но я не любил их. Это было нечто вроде взаимовыгодной сделки: мне нравилось сводить их с ума, доставляя им удовольствие – и я делал это, между делом удовлетворяя и свои физиологические потребности, что, в общем-то, было далеко не основным. Я никогда не чувствовал какой-то… как бы это сказать… апостериорной ответственности за них, что ли… Наши отношения, начавшись однажды, заканчивались всякий раз, как только кто-то из нас приходил к выводу, что изучил другого достаточно хорошо, чтобы нам впредь было скучно. Расставались легко и непринуждённо – я никогда не жалел о прошлом и не боялся за будущее. Судьбы наперсниц меня никогда не волновали – единственное, к чему я стремился – не искать их в своём ближайшем окружении… Но теперь… Я вдруг впервые понял, что на мне лежит какая-то невероятная по размерам ответственность за этот маленький пушистый комочек, прижимающийся ко мне на морозной Кайанской набережной, ответственность за его прошлое, настоящее и будущее… И, что самое интересное и необычное – я не боюсь этой ответственности, я не пытаюсь избегать её. Я даже… хочу её; более того – я, похоже, не могу без неё жить. Она стала смыслом моей жизни? Но… Почему?
…Мы шли всё дальше и дальше, и мне вдруг показалось, что я просто не смогу оставить Лидочку по своей инициативе – никогда, даже если изучу её всю, без остатка, "до последнего винтика". И, если она вдруг вздумает оставить меня, мне будет откровенно жаль… Может – жаль до тоски… И я подумал тогда: а, может, это – и есть Любовь? Просто Любовь, и всё? И этим всё объясняется… Не знаю. Может быть. Я до сих пор так и не знаю ответа на этот вопрос. Хотя этот комочек, уже превратившись в брюхатую уточку, ковыляет сейчас из кухни в спальню, а я сижу, тараторю в микрофон этот текст и толком не знаю, что мне сейчас об этом сказать, чтобы это было правдой… Только что подошла, обняла сзади за плечи, потёрлась щекой о затылок и поковыляла дальше… А я сидел с закрытыми глазами и млел… Как тогда, на набережной Сиеты…
…Ничто не может продолжаться вечно и всё хорошее когда-нибудь кончается – с этой очевидной истиной столкнулись мы и в гостинице, едва приволокли туда ноги. Было уже заполночь. Сначала нас не хотели впускать вообще, потом какой-то сонный дядька нехотя открыл дверь, но наотрез отказался оформить Лидочку, ссылаясь на то, что администратор будет только утром, а ему "больше нечего делать, чем рыться в этих бумажках". В конце концов, десять экю разрешили его сомнения и мы прошли наверх, а он остался внизу, с удивлением разглядывая блестящую золотом неведомую ему монету.
– Что мы… теперь… будем делать?- Выдохнула запыхавшаяся Лидочка, едва мы взбежали на этаж – пешком, чтобы никого не потревожить.
– Стой тут…- заговорщицким шёпотом я пригвоздил её к лестнице.- И жди, пока я не дам тебе знать. Потом пройдёшь по коридору направо. Только тихо… Мой номер – 817. И – постарайся, чтобы тебя никто не заметил – если хочешь, чтобы нас не тревожили, по крайней мере, до утра…- Лидочка осторожно кивнула. Я достал свой пейджер и, выключив пищалку, отдал ей:
– Стой и смотри на экран. Как только появится сообщение – можешь идти.- Лидочка, улыбнувшись, кивнула.
– Конспиратор…- Улыбнулась она.
– Жизнь учит…- отмахнулся я и потихоньку пошёл по коридору. Дежурная по этажу спала за столом, положив голову на руки. Я наклонился над ней – она не шелохнулась. Я тихо взял ключ со стенда и так же, буквально на цыпочках, проследовав дальше, скрылся из её потенциального поля зрения. Потом мне понадобилось минут десять, чтобы договориться с оператором пейджерной связи о тексте сообщения: ни "пора идти", ни "иди сюда на цыпочках" её почему-то не устраивало. Я до сих пор не понял, какая ей, в пень, разница… В конце концов мы сторговались на фразе: "Зайди ко мне. – Анри",- и я, с облегчением опустив трубку на рычаг, выглянул в коридор. Лидочка шла по нему, едва дыша и высунув от напряжения язычок, который рисковала прикусить при первом же вспугнувшем её звуке. Пройдя мимо дежурной, она как будто облегчённо вздохнула и огляделась. Увидев меня – улыбнулась, и, сбросив шубку, взяла её за капюшон и забросила через плечо. Оглядев себя, подтянула платьице вверх – буквально до неприличия – и направилась ко мне походкой манекенщицы. Меня душил смех – её, видимо, тоже. Едва достигнув моей двери, она повисла у меня на шее, уронив шубку на пол. Минут через… много… такого блаженства… я, заслышав в коридоре отдалённые голоса, сумел оторваться от её гибкого тела и, подняв шубку, осторожно выглянул в коридор. Возле дежурной стояла ещё одна пара – судя по всему, предпринимая безуспешные попытки её разбудить. Я, не став дожидаться завершения этого процесса, прикрыл дверь и повернул ключ. Немного подумав, я оставил его в замке: почему-то мне захотелось, чтобы эту дверь сейчас невозможно было отпереть снаружи.