— Всё в порядке с твоей семьёй. Лерка держится куда лучше, чем ты.
«Ну что ж, очень рад», — выдохнул Игорь и поправил:
— Лера.
— Лера, Лера, — недовольно буркнул Соколов. — Так кому из нас: Лере или мне ты паришь мозги? Она уверена, что ты ей изменил. И я, конечно, как мог, тебя отмазывал, но после разговора с твоей Светкой уже не уверен, а стоило ли.
— Так, подожди, — мотнул головой Наварский. — Что значит, после разговора? Куда ты к ней ездил?
Это, во-первых. А во-вторых, за каким хером?
Второй вопрос был в данном случае более уместен (он не просил Сокола лезть в их отношения), но на него Наварский знал ответ: у Сокола зудило и чесалось.
Зудило своё, личное, а чесалось любопытство: Сокол во что бы то ни стало хотел знать, что между ними на самом деле. Ответов Игоря ему было недостаточно, и он решил «покопать» сам.
Но вопрос «Куда?» повернул мысли Наварского в другую сторону.
Нет, не к подруге в Сестрорецк, куда Светлана собиралась на выходные.
В её квартиру.
Света жила в старой коммуналке. Запущенной, заброшенной, совершенно непригодной для жилья и совершенно одна.
Однажды Наварский у неё был.
Глава 21
Буквально уговорил, чтобы она его пригласила.
— Я не люблю рассказывать о себе, — отпиралась она на все его расспросы. — Не потому, что мне есть что скрывать. Не потому, что так уж сильно дорожу личной жизнью. Не хочу, чтобы ты подумал, будто я тебе вру. А моя жизнь со стороны именно так и выглядит — как плохая выдумка. Даже хуже: как дешёвый бульварный романчик для выжимания слезы. С трудным детством, бедной, но доброй героиней, карикатурными злодеями, эротическими сценами и трагическим финалом.
— Позволь мне самому решать, — ответил на это Наварский.
— Ну, если что, я предупредила, — согласилась она.
И привела его домой.
— Эти старые квартиры в исторических домах — проклятье каждого коренного петербуржца, — сказала Света, открывая массивную дверь, опутанную остатками проводов от множества звонков и покрытую толстым слоем краски.
— Почему? — удивился Игорь.
Он шагнул вслед за девушкой в узкий и длинный, как кишка, коридор и теперь разглядывал табличку с фамилиями жильцов, что раньше, очевидно, висела на двери снаружи: Груздева, Сиамский, Мозер…
— Их запрещено переделывать, но в них совершенно невозможно жить. Как правило, они либо сдаются с минимальным ремонтом, либо просто стоят заброшенными, как моя.
— Но ты же здесь живёшь, — оценил Наварский ободранные пожелтевшие обои. — Одна?
— Одна. Хотя по факту у меня шесть соседей. И лишь три из девяти комнат мои.
— Ух ты, — вошёл Наварский в ту, что она открыла.
В нос ударил запах скипидара. Вдоль стен стояли пустые холсты и недописанные картины. Судя по всему, это была мастерская.
— Мой отец был художником, — просто сказала Света. Она обо всём говорила просто, честно и бесхитростно, как есть. — Не самым известным. Не самым удачливым. Но очень талантливым.
Наварский оценил недописанных арабских скакунов, что неслись табуном по полю, какое-то побоище, сродни Ледовому, набросок широкоплечего богатыря.
— А здесь что? — показал на прикрытый тканью мольберт.
— Я бы не хотела, чтобы ты судил о таланте моего отца по этой картине, — сказала она.
И стянула покрывало.
— Ну… — Игорь присвистнул. — Твой отец был, безусловно, талантлив.
На холсте была изображена обнажённая женщина.
Очень обнажённая. Совсем обнажённая.
И даже не вся женщина, а крупным планом то, за что её и считают женщиной.
Более того, женщина, которую только что отымели.
Уж Наварскому ли не знать, как всё это выглядит, едва вынул член.
Но он бы соврал, если сказал, что столько чувственности видел разве что у Климта. Или кто там ещё писал столь пронизывающе откровенно?
Гойя? Бугро? Курбе с его знаменитой небритой дамской промежностью?
Если бы до этого они не посетили выставку, и Наварский своими глазами не видел их работы, то не вспомнил бы даже Климта, а теперь без проблем оперировал фамилиями именитых живописцев, словно всегда их знал, и даже немного гордился этим.
Скандальная картина Курбе называлась «Происхождение мира» или «Рождение мира». Её сочли провокацией и показали публике лишь спустя сто двадцать лет после создания.
Женская промежность на картине Светиного отца тоже была вопиюще волосатой и настолько анатомически подробной, что казалось, на смятой постели лежит живая женщина. Более того, Наварский подумал, что её писали с натуры. Влажные, слипшиеся от смазки курчавые волоски, припухшие половые губы. Он чувствовал даже запах спермы, оставшейся на простынях.