Картина уже не эпатировала, времена Курбе давно прошли, но и вызывала далеко не вожделение, скорее стыд.
— Это одна из работ отца, что он написал от отчаяния, — прокомментировала Света, не глядя ни на Игоря, ни на полотно.
— От отчаяния? — удивился Наварский.
— Уступка низменному вкусу, примитивности эмоций и вечной любви публики к грязи, пошлости и разврату — он называл это так. Мой отец не хотел писать такие сюжеты. Но хотела публика, — произносила она бесцветно, слепо глядя в старое филёнчатое окно. — Хотел владелец галереи, где отец выставлялся. Хотели меценаты, что заказывали ему картины. Из всего, что отец писал, лучше всего покупали обнажённых женщин, а не великолепных жеребцов с благородными седоками. Кому нужны рыцари в расписных латах, когда есть заплаканные изнасилованные девочки, — она повернулась.
— Девочки? Почему именно они? — Игорь старался держаться подчёркнуто нейтрально.
Тема была сложной. И так тонка грань между интересом и осуждением, что даже тон голоса подобрать сложно.
— Так вышло, — пожала плечами Света. — Однажды он написал юную рабыню. Назвал картину «Одна ночь с королём», хотя там и короля-то не было, но всё говорило о том, что он сделал своё дело и только что ушёл. И картина ушла за баснословные деньги.
Наварский посмотрел по сторонам:
— Она здесь есть?
— Не сохранилось даже эскизов. Отец всё уничтожил. «Вот это им надо! — кричал он. — Боль. Страдание. Насилие. Надругательство. Вот это они хотят видеть! За это хотят платить!», — Света взмахнула руками, изображая гнев отца, что рвал рисунки и крушил мастерскую. — Потом он написал ещё одну картину «Конец невинности». И она тоже ушла за неслыханную сумму. А потом выгорел.
Наварский качнул головой, не зная, что сказать.
— Обратная сторона таланта. Непризнанность. Безденежье. Затяжные депрессии. Муки творчества. Агония беспросветности. Быть дочерью одарённого, но неуспешного человека — боль. Вечная боль, — тяжело вздохнула она. — Отец не мог не писать и не мог писать то, что покупают. А я страдала вместе с ним, потому что не знала, как ему помочь, чем поддержать, как защитить от мира, которому не интересен и непонятен его талант. Я была готова на что угодно, лишь бы ему помочь. На что угодно, лишь бы его покупали, лишь бы он писал и не чувствовал себя никому не нужным.
Глава 22
— Мне очень жаль, — выдохнул Игорь.
Он терпеть не мог эту дежурную фразу. Чего жаль? Девочку, которой досталась такая жизнь? Талант её отца, который оказался невостребованным? Грёбаный мир, что катится в тартарары, если баснословные деньги в нём платятся за чужую боль и изнасилованных детей?
Но он должен был что-то сказать. Хоть что-то.
— О, всё это уже давно в прошлом. Однажды отец просто повесился, — деланно равнодушно отмахнулась Света. Беззаботно и даже весело улыбнулась. — Стоит ли плакать над смертью шута, ведь он всего лишь шут. Всё давным-давно в прошлом.
Именно эта искусственная весёлость и говорила Наварскому, что нет. Не в прошлом. И не так уж давно. Ей двадцать восемь. Десять-двенадцать, даже пятнадцать лет для таких травм — не срок.
Да и лечатся ли они вообще?
Отец Игоря умер тридцать лет назад, мама — почти двадцать, да и то он не мог говорить равнодушно ни об их смерти, ни о жизни, хотя и не было в ней особых потрясений и мук творчества.
Он понимал, Света не хотела докучать ему своими проблемами, не хотела «давить слезу» и вызывать сочувствие. Он попросил — она рассказала. Но больше обсуждать это не хотела.
— Эта картина тоже дорогая? — показав на мольберт, спросил он, чтобы сменить тему.
— Да. Очень. После смерти художника все полотна взлетают в цене.
— А её почему не купили?
— Я её не продаю. И никогда не продам, сколько бы она ни стоила, — накрыла она картину и позвала Наварского дальше.
Что-то смущало его во всей этой истории.
Что-то было неправильное в картине, в растерзанной женской наготе, в непринуждённости, с которой Света водила его по комнатам, рассказывая о прежних жильцах, в её словах «я была готова на что угодно».
Во всей той естественности, прямоте и честности, с которой она жила.
Словно всё это её не касались: ни грубость, ни обыденность, ни пошлость во всех её значениях.
Старая кухня с гудящей газовой колонкой, ледяная ванная, где страшно даже руки помыть, не то, что помыться целиком. Тень отца, что повесился на скрипучей балке прямо в мастерской.