Лора кивает.
Я бегу к самолету, оборачиваюсь и машу ей.
Внизу ползет рельефная карта. Солнце подцвечивает молодую зелень гор светом и тенью. Нежный бархат на ребрах Земли. Бурые пролысины снежников на северных склонах. Слюдяные ниточки речушек. Что за дивный край! Несет ее куда-то на север!.. «Жениться летишь?» Вот еще один хороший, душевный человек ушел. Грустно.
В Ленинграде недавно прошел дождь. Летное поле, площадь перед аэропортом, стоящие на ней машины отражают солнечный блеск. Я с жадностью смотрю в окно автобуса на проносящиеся мимо знакомые с детства места.
Вскоре после блокады мы ездили по этому шоссе на велосипедах в Пулково. Тогда это была грязная разбитая дорога с ржавеющими останками боевой техники на обочинах. Потом, уже в институте, ездили на экскурсию на Пулковские высоты. Кстати, было это тоже в мае. Теплый ветер качал вдали мирные городские дымы. Экскурсовод показывал нам, где проходили позиции, откуда наступали немцы…
«Теплично-парниковый комбинат», — читаю я. Вот и мой город. Московский проспект. Здесь мы семь лет назад закладывали Парк Победы. Сейчас он шуршит листвой.
«Электросила». В сорок втором здесь при артобстреле погиб мой брат.
Технологический институт. У подъезда толпятся студенты.
Фонтанка. Вниз по набережной, миллион раз исхоженной набережной, на углу улицы Ломоносова живет Оля. Осталось каких-нибудь полчаса до того момента, когда я сниму трубку телефона и наберу знакомый номер.
Дома знают, что я приеду в мае, но не больше. Сегодняшнее мое появление — сюрприз. Именно так я и хотел приехать. Отец еще на работе.
— Я чувствовала, что ты приедешь сегодня, — говорит мама, и голос ее дрожит.
Она изменилась, или я отвык от нее? Я вдруг увидел, что ей около шестидесяти. Мне кажется, что я не был в этом доме, в этом городе много лет. Уехал мальчишкой и вот, много лет спустя, вернулся взрослым мужчиной. Я целую маму так, как не целовал никогда. Старенькую мою маму.
Она волнуется, суетится, накрывая стол. Уверена, что я умираю от голода. Меня принимают. Достаточно было года самостоятельной жизни, чтобы я вошел в свой дом, как гость. Мой дом — и я в нем гость. И когда мама приедет ко мне на Восток, она будет… дорогой гостьей. В этом великий смысл жизни. Люди, как семена одного могучего растения. Созрев, эти семена уносятся ветром Времени, прорастают на новых местах, крепнут, а их семена вновь летят…
Как я ни отговаривал ее, мама все же позвонила отцу. Он появился в комнате так быстро, будто шел из дома напротив. Мой милый длиннющий старик улыбается во весь рот. Стоим, покачиваясь на носках, осматриваем друг друга: старая привычка! Потом хохочем — все втроем. Мама к тому же плачет.
— Да ты стал совсем мужчиной, — говорит отец.
— Верно.
— Покоритель медицинской целины!
Уже вставая из-за стола, вспоминаю, что не звонил Оле. Набираю номер и с замиранием сердца слушаю протяжные гудки. Мама убирает со стола, отец вдруг начинает помогать ей, и они выходят на кухню.
— Да? — Голос женский, но не Олин. Узнаю ее мать.
— Здравствуйте. Можно Олю к телефону?
— Ее нет.
— А когда будет?
После паузы голос Олиной мамы говорит:
— Не скоро. С кем я разговариваю?
— Это я, Мария Ивановна.
— А… Володя… Здравствуйте. Я вас не узнала, — говорит снова после небольшой паузы Олина мама без особого воодушевления. (В Олином доме мои акции всегда стояли очень низко.) — Давно приехали?
— Да. Несколько часов назад. А что, Оля не приезжала еще в отпуск?
— Приезжала и уехала.
— Как?.. Уже?.. Совсем?..
— Нет, она уехала к Сашиным родным.
— Куда?
Секунду мне кажется, что я позвонил по другому телефону.
— К родным ее мужа.
Понять что-либо я не в состоянии.
— Извините…
Кладу трубку и несколько раз бью себя кулаком по лбу. Скорее всего мне хочется убедиться, что все это сон. Из кухни выходят отец и мать. Они курят и смеются.
— Двумя голосами мы решили уже курить сегодня по всей квартире, — говорит мама.
У нас две небольшие комнаты и три злостных курильщика. Потому мы курим обычно только на кухне.
Звонил ли я? Вновь набираю номер. Протяжные гудки.
— Да?
Кладу трубку.
— Закуривай, Володя. Такое у нас не часто бывает. — Отец протягивает мне папиросы. — Или, может быть, ты бросил?
Я пытаюсь сунуть папиросу в рот и попадаю не сразу.
— Что случилось? На тебе лица нет, — откуда-то издали доносится голос отца.