Мне хочется домой.
Часть вторая. Запах тайги
1
После замужества Ольги, этого неожиданного замужества четыре года назад, отъезд Вани был самой большой моей потерей.
На засыпанной крупным шлаком платформе маленькой станции, у старых деревянных вагонов, Николай угощал всех коньяком, перелитым зачем-то из бутылок в яркий полуторалитровый термос. «На посошок…» Его огромная фигура, увенчанная рыжей шевелюрой, молча двигалась в шумной толпе, и протянутая рука, не дрогнув, тыкала вам в нос наполненную термосную крышку. Кто-то давал закусить сыром. Кто-то плакал. Ваня растроганно дергал носом. Кто-то напутствовал. Кто-то что-то кричал ободряющее. Но я видел только Ваню: за стеклами очков — растерянные глаза, большой нос, черный чуб, вздрагивающие губы.
Отчаянно, как соловей-разбойник, засвистел дежурный, вагон качнулся, заскрипел. И я вдруг решил проводить Ваню до областного. Сейчас вся эта орава обвалится, и мы спокойно посидим, поговорим, простимся как люди…
Николай хватал меня за брюки. Что-то кричала мне Лена, запрокинув голову и придерживая тугой узел волос на затылке. Поезд набирал ход. Мы стояли обнявшись с Ваней и Мусей в вагонном тамбуре. Мы уезжали вместо. Еще десять часов мы будем вместе, потом я посажу их в дальний экспресс на Москву, и только потом…
Муся плакала, и свежий ветер с гор размазывал слезы по ее лицу. Ваня молча дергал носом, крепко прижимая к своему плечу мое. Быстро темнело. Мы смотрели на стеклянное весеннее небо над голыми горами, на густую синеву, плававшую в ущельях, и на белый дым, тянувшийся от натужно пыхтевшего паровоза.
Потом Муся вспомнила о следующем дне, об обычном для меня трудовом вторнике, и о том, что я в этот вторник дежурю. Потом мы решили, что мне нужно сойти у Старого Рудника. Поезд делает там остановку на несколько минут, первую после отправления со станции. До Старого Рудника километров десять, но наш «курьерский» тратит на них почти полчаса. Добраться так поздно вечером из Рудника до города будет, конечно, сложно. Но что уж теперь…
На Старом Руднике мы снова прощались с Ваней на засыпанной шлакам платформе, а Муся стояла над нами в проеме вагонной двери и продолжала, наверное, плакать в темноте.
— Поверь, если бы не аспирантура… — расстроенно говорил Ваня.
— Конечно, — кивал я. — И не думай. Все правильно. Только мне очень тяжело…
Я бы никогда не говорил так трезвый. Это ведь — выставить свой эгоизм голеньким. То, что мы всегда так тщательно прячем.
— Нет, нет, все правильно. Еще пару лет, и тебя не сдвинешь. Я же знаю тебя… — горячо убеждал я. — А у тебя ведь башка для больших дел. Давай! — Я обхватил его обоими длинными руками, и мы поцеловались.
— Вовка, — сказал Ваня, и глаза его в полумраке были большими и жуткими, — помни, что у тебя есть брат….
Вагон дернулся и пополз.
— Володя! Будь здоров! — крикнула Муся.
— Вовка… — сказал Ваня.
— И ты помни, что у тебя есть брат… — перебил я его.
— Садитесь, садитесь, — торопила Ваню проводница.
Ваня шел рядом с вагоном, держась одной рукой за поручень, а другой — за мою руку. Поезд убыстрял ход.
— Садись, — сказал я и помог Ване взобраться на первую ступеньку. — Муська! Я целую тебя! Всего вам хорошего!.. — крикнул я в темноту. Паровоз пыхтел уже изо всех сил, обдавая все вокруг дымом, от которого у меня слезились глаза.
Я долго и бесцельно бродил по пустой темной платформе, засыпанной шлаком. Здесь все платформы засыпают шлаком, без него полгода стояла бы на них такая же, как вокруг, непролазная грязь. Потом, обогнув деревянный сарай, заменявший вокзал, я подался к поселковой столовой, у которой при большой удаче можно поймать попутную машину в город. Последний автобус отсюда ушел в восемь. Наверное, теперь придется топать двенадцать километров до города по грязнющей дороге. Я был в своем единственном парадном костюме и туфлях, а не в резиновых сапогах, которые не снимаю почти весь май. И когда ко мне идут в гости, даже в июне, после дождя, надевают сапоги: иначе не пройдешь пятьдесят метров от асфальтированной дороги до парадного. Разве только босиком… За последние три года горисполком несколько раз пытался нас благоустроить, но несовершенная техника застревала в весенней и осенней грязи, а летом никому не приходило в голову заниматься этим делом.
Сапоги я оставил у Лены, когда собирался на проводы. Плакали мой костюм и мои туфли. Но мне было наплевать. Мне на все было наплевать. Решительно на все. Я чувствовал себя совершенно одиноким. Я вдруг понял, что кроме отца с матерью, которые убийственно далеко, у меня и был-то один настоящий друг — Ваня. Даже Сергей постепенно отдалился, ушел в прошлое, стал юношеским воспоминанием. И виделись-то мы с ним в последний раз четыре года назад — когда от меня ушла Оля.