Никак приглашает куда-то на ночь глядя?
— Спать пора. И тебе тоже, Коленька… Будь здоров.
Я поглядел на будильник. Одиннадцать. Да, пора. Я шагнул к Фудзияме и стал рассматривать серебристые черточки, заменявшие женщине глаза и делавшие ее какой-то очень нежной и томной. Маленькая томная женщина у громадной горы.
Вошла Лена. Я повернулся к ней. Она улыбнулась.
— Пора идти, — сказал я.
Она не ответила, прошла к столу, взяла мой стакан.
— Еще чаю?
— Нет, спасибо.
— Может быть, составишь все же компанию?
— Ну разве что за компанию…
Она не хотела, чтобы я уходил. И не сказала Николаю, что я здесь. Меня вдруг залило радостью. Но почему, собственно, она должна была ему обо мне говорить? Мы с ней старые друзья, а Колька так — сбоку припека…
Лена вернулась.
— Сейчас подогреется, — сказала она.
Я взял ее за теплую руку.
— Давай потанцуем?
Мы часто танцевали у Лены. Под патефон. У нее куча отличных пластинок. Она вскинула на меня обрадованные глаза:
— Давай!
Стащив патефон с этажерки, она поставила его на край стола. Я даже не успел помочь. Рассыпала рядом, на столе и стуле, пластинки. Искала что-то. Я тоже стал вяло перебирать пластинки.
— Нужно иметь много друзей. Обязательно! И чем больше, тем лучше. В этом смысл жизни.
Старею, наверное. Как выпью немного, так начинаю философствовать. Прежде выпил — пошел дурака валять, куролесить, а теперь — философствовать. Лена поставила танго, которое мы все любили. Чешский вокальный квартет. Мы пошли.
— Наверное, если иметь очень много друзей, не будет ни одного близкого, — сказала она, не глядя на меня.
Я усомнился.
— Собственно, это, может быть, чисто по-женски, — заметила она и подняла ко мне лицо.
Какие теплые, глубокие раскосые глаза! От чая и тепла комнаты совсем раскис.
— Чего уж там… — сказал я. — Одна ты у меня осталась… — И крепко прижал ее к себе. И почувствовал, как она прижимается ко мне тоже. Почувствовал, что меня отделяет от нее только тонкая ткань халата. От мягкой, такой домашней… Не отрываясь, я смотрел ей в глаза, потом она закрыла их и вдруг стала похожа на женщину у Фудзиямы.
Голова у меня кружилась. Я обнимал Лену, целовал, она растерянно и неумело отвечала. Не было в моей жизни женщины, более желанной, чем Лена! Это было счастье… Какое-то сумасшествие. Настоящее сумасшествие!..
— Леночка! У вас чайник выкипает!
Я даже вздрогнул, словно меня грубо толкнули во сне. Патефон бессмысленно шипел на столе.
Лена, качаясь и не глядя на меня, пошла на кухню. Я же снял с пластинки мембрану и сел на диван, привалившись к мягкой спинке. Иногда мы говорили Лене: «Зайдем к тебе, хочется посидеть на настоящем диване…»
Хмель бродил, конечно, в башке, но я как-то сразу почти протрезвел. И пытался что-то вспомнить. Но что? Да, конечно… Конечно! Я всегда, постоянно помнил Ольгу. Даже когда после хорошей выпивки с друзьями поздно ночью шел к Эллочке, которую Ваня называл «твоя официанточка» (он один только знал о ней). Даже у Эллочки я думал об Ольге. Однолюб несуразный, таких вот и бросают! Но как я ни старался забыть о ней — не мог. И вот сейчас, словно почувствовав, что чего-то во мне не хватает, я понял, что забыл об Ольге. И глупо рассмеялся. Я не заметил даже, как вошла Лена. Она стояла в дверях с чайником и удивленно смотрела на меня. Коса была свернута на макушке, и от этого шея и лицо казались длиннее, строже, а разрез глаз — еще более косым. Я быстро поднялся, забрал у нее чайник.
— Вспомнил свою трагическую любовь, — сказал я, — и вот рассмеялся. Ты хороший доктор, Лена.
— Спасибо за комплимент. — Она улыбнулась, и мы сели пить чай.
И неожиданно я рассказал ей всю историю с Ольгой. О том, как, простившись на Фонтанке, мы разъехались, как ждал я первого отпуска, а потом вдруг узнал, что Оля вышла замуж. Я говорил, говорил, и мне становилось очень легко, словно я избавлялся от тяжелого груза. Лена чертила чайной ложкой узоры на скатерти, улыбалась, качала головой, удивленно вскидывала на меня глаза. Потом мы молча сидели и слушали, как орут лягушки на болоте, в которое веской превращался будущий городской парк. Болото начиналось сразу за домом и тянулось в низинке почти до самой горы Орел. Большой когда-нибудь будет парк…
Я вертел в руках будильник, и он неожиданно крякнул, будто собирался зазвонить в виде протеста. Я глянул на Лену, и мы засмеялись. Неловкость исчезла.
— Выпроваживает он меня, — сказал я и поднялся. Было начало первого.