— Сядем и разузнаем, — решает Толя. Он поворачивает ко мне лицо впервые за весь полет и кричит: — Пролетаем до вечера. Помрет больной…
Я согласно киваю, хотя навряд ли это имеет дли него значение. Вертолет снижается и зависает над маленькой полянкой рядом с домом, пронзительно желтой от густо растущих на ней одуванчиков. Нелегко, наверное, посадить машину на этот пятак ровной свободной земли между огородом и речушкой. А потом ведь еще нужно взлететь!.. Тайга тесно обступила поляну, тяжело качает хвойными лапами. Словно молча предостерегает.
Вертолет снова набирает высоту, лес опять становится зеленой щеткой. Поляна съеживается: игрушечный домик, рядом брошен желтый яркий платочек, в стороне — такая же игрушечная фигурка рыболова. Что за черт? Похоже, он даже не пошевелился? Я начинаю с удивлением, не отрываясь, следить за рыболовом. Нет, не чучело. Поддернув удилищем, вытащил, вероятно, снасть, поправил что-то или сменил приманку. На нас никакого внимания.
Толя открывает дверцу со своей стороны и стреляет из ракетницы — определяет направление ветра. Потом идем на посадку. Все ниже, ниже, толчок… Все нормально. Винт медленно вращается, укладывая сверкающие ряды одуванчиков. Мы с Толей выпрыгиваем из кабины и, наклоняясь под лопастями, направляемся к рыболову. Кемалыч остается в машине, так как ему трудно выбираться из-за груды биксов и ящиков.
— Здравствуйте! — еще издали кричит Толя.
Треск на полянке стоит невероятный, но фигура не меняет позы и хранит молчание.
— Глухой, что ли?.. — говорю я.
Но от машины не только треск, но и ветер, который едва не сбрасывает с рыболова его старую фетровую шляпу с истершимися волнообразными полями. Он придерживает ее одной рукой. Мы подходим вплотную.
— Здравствуйте! — уже хором.
— Здравствуйте, — неторопливо отвечает рыболов, пожилой казах или, по крайней мере, человек со значительной примесью казахской крови и с лицом из дубленой кожи. Он едва смотрит на нас, попыхивая самодельной трубочкой.
— Часто здесь, наверное, садятся вертолеты, — посмеиваясь, говорю я, чтобы скрыть смущение.
— Это что? — говорит человек в фетровой шляпе и вскидывает на меня спокойный, как вечность, темный глаз.
Мы открываем рты от изумления.
— Где Черная речка? — первым приходит в себя Толя.
Мы с Кемалычем в общем-то пока только пассажиры. Я даже как-то забыл на время, куда и зачем мы летим. А для Толи сейчас только это и существует — куда и зачем.
— Вот… — отвечает фетровая шляпа.
— А где лесоучасток?
Фигура с удочкой показывает вверх по течению.
— Далеко?
— Два часа тропой.
Возвращаемся к вертолету.
— Ну и нервы у хозяина этого ранчо! — восхищается Толя.
— Это гордость! — говорю я и начинаю хохотать. — Ах ты черт!..
В кабине при виде сосредоточенного лица Толи веселое настроение оставляет меня.
— Двери заперты? Взлетаем…
Желтые волны бегут по поляне. Толя медлит. Мне знакомо это напряженное замедление перед опасным действием, на которое я должен вот сейчас решиться. Рискованный, но необходимый разрез или опасное движение инструментом…
Винт ревет, вертолет боком, как бесстрашный котенок-несмышленыш, стремительно прыгает по касательной на лес противоположного берега. На страшную зеленую стену. Шасси бьют по прибрежным кустам, по ветвям моментально уносящихся вниз деревьев… Все!
Ровно гудит мотор, машина плавно идет над извилистой лентой речушки. Тайга снова превращается в зеленый ворсистый и мягкий ковер, покрывающий бугристую землю. Фигура на берегу стоит, запрокинув голову и придерживая фетровую шляпу руками.
Толя снимает форменную фуражку и кладет ее рядом с собой на пол. Потом достает платок и вытирает лицо и шею.
Похоже, что вся затея с разузнаванием «дороги» была опаснее, чем я себе это представлял. Но победителей не судят. Имел ли право Толя идти на риск, на который он решился? Он считал, что имел такое право. Он считал, что рискует ради спасения человеческой жизни. И рисковал при этом тремя жизнями… Впрочем, так ли велик был риск? Он, видимо, умелый и опытный вертолетчик, несмотря на свой возраст. Сколько ему? Двадцать два? Или двадцать три? Он верил в себя, в машину, в дело, которому служил, набив брюхо своего вертолета хирургами и их биксами. Нет, победителей не судят! За то большое, неподдающееся учету, но такое необходимое чувство, которым они заражают окружающих людей. За ту громадную ответственность, которую не боятся принять на себя. Мурзабек Каримов небось два дня летал бы над тайгой, и пусть бы там где-то вымирал хоть целый город — он бы ни за что в жизни не сел на полянку с носовой платок, чтобы узнать у вечного и мудрого, как жизнь, казаха — куда и как. Не-ет, он бы этого не сделал! Даже если бы он был смел, как все тигры земли. Или кто там считается еще более смелым? Он бы просто не взял на себя ответственности. Это ничтожное племя душевных пигмеев, рожденных для спокойной жизни, будет до последней капли крови сражаться за то, чтобы кто-то отвечал. А если кто-то будет отвечать за них, они сделают что угодно. И убьют и предадут.