Выбрать главу

Крепкие длинные ноги Лидии Антоновны были открыты выше колен. Герман чувствовал себя в ее присутствии, особенно когда им случалось оставаться наедине, стесненно, она смущала его и, вероятно, знала об этом.

— Ну что, Герман Васильевич, службу можно считать завершенной?

— Не торопитесь, еще целых два часа. — Герман прошел к своему столу и сел напротив Лидии Антоновны, придвинул телефон, снял трубку и набрал номер.

Лида скосила на Германа темные веселые глаза:

— Такая ночь, наверное, старит на целый месяц. Как вы думаете?

Он неопределенно промычал. Длинные гудки шли один за другим, но трубку на противоположном конце не поднимали. Обычная история, необходимо было набраться терпения. Алексей Павлович Кирш, один из его ординаторов, отвез несколько дней тому назад жену в родильный дом, сына — к теще, и теперь нужно было по утрам настойчиво звонить ему по телефону — будильник не мог прервать его богатырский сон.

— Герман Васильевич, почему вы избегаете меня? — неожиданно спросила Лида.

— Ну, зачем так?.. — Герман усмехнулся. — Или вам нужно, чтобы обязательно все ухаживали за вами?

Длинные гудки шли и шли без ответа.

— Почему же все? — Она спрятала зеркальце в карман халата, взяла осторожно пухлыми губами сигарету, затянулась.

Такие разговоры вызывали в Германе ощущение пустоты и вместе с тем тяжести и неловкости.

— Почему — все? — Лида повернула к нему лицо и посмотрела открыто, кажется, даже вполне серьезно. Или это ему показалось?..

— А? — послышалось вместо очередного сигнала — Кирш наконец снял трубку.

— Проснулся, Алексей Павлович? — радостно сказал Герман.

— А? — вновь сонно вздохнула трубка.

— Просыпайся, просыпайся!

— Герман Васильевич?.. Здравствуйте… — И после паузы: — Спасибо…

— Не заснешь опять?

— Нет, нет, — отозвался Кирш бодро.

— У тебя никаких новостей?

— Пока нет.

— Постарайся не опоздать. — Герман повесил трубку. — Ну что, Лидия Антоновна, идемте посмотрим послеоперационных больных?

Она плавным движением погасила сигарету в пепельнице и встала, одернув халат.

— Идемте, Герман Васильевич. За вами я — в огонь и в воду.

Герман рассмеялся. Накопившееся за ночь утомление сразу стало как будто не таким тяжелым.

Когда они закончили обход, было только восемь часов. Лида отправилась делать последние записи, а Герман спустился наконец в парк. Щурясь на солнце, он несколько раз глубоко вдохнул. Закружилась слегка голова, и стало легко и весело, как в давнишние годы, когда ему было не сорок пять, а лет на двадцать меньше, в тихом селе на Псковщине, среди цветущей пахучей жирной земли. Вот так же щурился он на утреннее солнце, глубоко вдыхал воздух — ночной настой земли, озер, зелени, свежескошенного сена… Рядом с деревянным больничным крыльцом рылись в пыли куры… И он вдруг пускался бегом к озеру, и исчезали все его заботы, неурядицы. Это теперь кажется, что тогда и забот не было — только сильный и чистый запах земли, голубое небо и прохладная озерная синь.

Герман глубоко вдыхал утреннюю прохладу, наслаждаясь осенним многоцветьем, этим пиром зелени в старом, искусно разбитом больничном парке. После трудного дежурства, утром, когда ему казалось возможным даже лечь в халате на скамью и бездумно уставиться в небо, разрисованное листьями, неизменно приходило это воспоминание — псковское село, начало врачебной деятельности, легкость молодости. Но сегодня, вдруг, не подчиняясь разуму, пришло еще и воспоминание о первой любви.

Так получилось (и виной тому, вероятно, была война, прихватившая юношеские годы Германа, а потом, в студенчестве, взвалившая на его плечи заботы о матери и младших сестрах), но первая любовь у него оказалась поздней. Молодой врач приехал в районную больницу и встретился с учительницей, женщиной нежной, трепетной. Женой местного агронома. Это и была его первая любовь. Неожиданная, ошеломившая их обоих. Они постоянно, с нетерпением ожидали отъезда агронома на дальний стан или на совещание в область, ждали и случайной минутной встречи, и страстной бессонной ночи… Мучились и были счастливы.

Агроном, добрый, веселый здоровяк, всего на несколько лет старше Германа, потерял под Кенигсбергом руку. Он был человеком удивительно учтивым, ибо невозможно представить, чтобы он не знал того, о чем догадывалось все село. Но молчала она, и он молчал — ждал, не беспокоил. Она всякий раз говорила Герману: «Ну что же это, милый, ну почему он ничего не говорит?.. Я не могу так больше!..»