При Бате Валентину Ильичу определенно пришлось бы туго. Герман не был уверен, что Валентин продержался бы в больнице эти два года: прежний главный очень серьезно относился к отбору врачей на свои отделения. Он считал, что вообще система отбора в медицинский институт или училище, куда, как и в торговый техникум, может поступить любой желающий, порочна.
Чтобы стать летчиком или, тем более, космонавтом, говорил Батя, совсем не достаточно быть прилежным. Нужно еще иметь хороший вестибулярный аппарат, зрение, определенную нервно-рефлекторную реакцию и многое другое — ведь от этого зависит жизнь самого летчика, жизнь других людей. Но ведь от врача всегда зависит жизнь и здоровье многих, очень многих людей! По логике, здесь отбор должен быть, наверное, строже, чем в отряд космонавтов: по каким-то тестам, репрезентам, квазизадачам, энцефалограммам, бог знает еще по чему, — нужно отбирать людей, обладающих повышенным чувством ответственности (здоровье-то чужое!), истинным гуманизмом и еще десятком таких человеческих качеств, которые не воспитать за несколько лет в учебном заведении, даже самом хорошем. Проблема отбора, утверждал Батя, — одна из основных в современной медицине!
И он ввел в больнице свою систему отбора, которая состояла из двух фаз. В первой на врача, обычно молодого, желательно даже сразу с институтской скамьи, давил мощный административный пресс. За каждым шагом и поступком врача Батя следил через начмеда и заведующих отделениями: как ведет себя с больными, как переживает неудачи, интересуется ли специальной литературой, не слишком ли торопится домой в конце рабочего дня. Создавались различные так называемые общественные комиссии, полностью подчиненные воле Бати. Машина работала, не останавливаясь ни на секунду. Вторая фаза отбора была наполовину добровольной: если не выдерживавший подобных испытаний или не подходивший под столь высокие мерки врач не подавал заявления об уходе сам, ему предлагали это сделать, не дожидаясь скандальных ситуаций.
Метода Бати, очевидно, походила на отбор, который проводил древний учитель — Эскулап. И Батя даже гордился этим. Причисляя себя к выходцам из среды земских врачей, он оставался душою рядом с больным человеком и до последних дней своих близко к сердцу принимал все заботы практической медицины, считая, что именно для нее и городится огород. Он любил порассуждать о статуте врача, его обязанностях и облике.
Когда на больничном вечере какой-нибудь врач из молодых спрашивал у Бати о тех, кого он заставил уйти из больницы, тот глухо смеялся, собирая в морщины большое, все еще красивое лицо под седой шевелюрой: «Мало ли есть институтов, мало ли нужно везде разных научных сотрудников — к микроскопам, к собакам, наконец…» Да, возможно, это было его заблуждением, но он считал, что медик, не обладающий высоким потенциалом необходимых качеств, может оказаться полезным в науке, даже на преподавательской должности, но не на практической работе, у постели больного. Он был убежден, что медицинская наука — дело большой важности, но все же вспомогательное звено, база, основа, называйте как угодно, а главное — это, конечно, практическая медицина, само врачевание. Ибо главным всегда была и будет цель, а не средство. «Помилуйте! — говорил не без артистизма Батя. — От кого больному ждать душевности в тяжкую свою минуту? Не от пламенного же фотометра, чудесного аппарата, но пламенного, к сожалению, только чисто физически…»
Тут Батю было не переубедить: нарастающее неуважение к врачу, недоверие к нему считал он оправданным, так как в громадном корпусе врачей появляется все больше и больше людей случайных, попавших, что называется, явно не туда, дискредитирующих весь корпус своим отношением к делу, да нередко и просто своим образом жизни (да, да, для врача и это важно!). Верно, одна больница не изменит картины. Но почему она должна быть одна?.. И потом… ха… — ха… почему бы его больнице и не быть лучшей? В городе? Отчего же — в городе, а не в Союзе? По лучшим равняются, перенимают их опыт. Как знать, куда пойдет дальше этот опыт! Не теперь, так через десять, двадцать лет…
Он был оптимистом, Батя, и жизнелюбом. Он не мог даже предположить, что он, такой большущий, такой здоровый в свои шестьдесят пять лет, умрет в одночасье от безжалостной руки, вдруг сжимающей человеческое сердце, — от инфаркта. И опыт его прервется…