— Вот! — сказал Тузлеев Герману, указывая рукой на Кирша. — Видели отношение к больному? Портной… — И, повернувшись к Алексею Павловичу, зло закончил: — Портных, молодой человек, много. Я, может, тоже к частнику пойду, которому доверяю. Но медицина у нас одна, районированная. Лечащего врача я хотя бы могу себе выбрать?
— У нас на отделении вам не из кого выбирать. — Кирш тяжело поднялся с дивана и раздавил свой окурок в пепельнице, стоявшей на углу стола.
— Вижу, — зловеще произнес Тузлеев, медленно повернулся и удивительно легко переступил через порог приоткрытой двери в коридор.
— Ну и тип, — сказала Лида. — С таким приятней всего встречаться, когда он в наркозе.
— Или самим быть постоянно как в наркозе. — Кирш сел за свой стол. — Обхаживают, кладут в больницу по пять раз кряду: то хочу, этого не хочу… Все равно мало, плюет еще, а ты, знай, вытирайся… Давай, Валька, записывать операции.
— Потому и плюет, что никакой цены в его глазах все это не имеет. — Валентин Ильич забрал у Лидии Антоновны журнал. — Я уже заметил: чем меньше с ними разговариваешь, тем меньше нарываешься…
— Перестаньте! — Герман слегка ударил по столу ладонью. — Ведь из-за нас он действительно едва не отдал богу душу. Неужели вы не чувствуете, что он хоть понемногу, но прав во всем!
— Разве ему хотели сделать хуже? Ну, Герман Васильевич, ведь всякое случается! — Алексей удивленно развел руками. — В чем же он прав?
— У него жизнь всего лишь одна. И находится она в руках врачей, а не портного. Хотели — не хотели…
— Всё слова!.. Жизнь-то выстраивается не по словам…
— Для врача это не должно быть только словами, — тихо произнес Герман.
— Разве врач из другого мяса? — неожиданно включился Валентин Ильич.
— Значит, должен быть из другого.
— Сверхчуткий альтруист, почти не человек…
— Погоди, Валька, ты не о том, — остановил его Кирш.
— Вот именно, — отрезал Герман и встал. — Хочу вас предостеречь, ребята, не только от повторения ошибок, свидетелями которых вы становитесь, но и от настроений, которые слышны здесь сейчас.
В ординаторской повисла напряженная тишина. Валентин Ильич, склонив голову, стал писать, а Кирш и Лида смотрели во все глаза на Германа. Они никогда не видели его таким. А Герман, постояв несколько секунд у своего стола, вышел из ординаторской.
— Герман Васильевич! — окликнула его в коридоре Прасковья Михайловна. — Был у тебя Тузлеев?
— Да.
— Я так и поняла. По-моему, он пошел теперь к главному врачу. Прошу тебя, передай его кому-нибудь. — У нее опять, как и вчера, был ужасно усталый вид. За многие годы совместной работы Герман не видел ее такой. Хотелось пожалеть, ободряюще положить ей на плечо руку.
— Тебе нужно идти в отпуск, — мягко сказал он. — Ты здорово вымоталась за этот год.
Она подняла к нему лицо и твердо произнесла:
— Я решила вообще уйти из хирургии, Герман.
— Перестань. Это минутная слабость.
— Нет, это не минутная слабость. Мне уже действительно тяжело. Если быть объективной, то все последние годы я тянула через силу. А хирургии нужны сильные люди. Физически сильные.
— Ладно, поговорим об этом после твоего отпуска. Пиши заявление и двигай к морю! Застанешь еще бархатный сезон. — Герман дружески положил руку ей на плечо. Они стояли у дверей ординаторской, в коридоре, и это движение было, вероятно, не совсем уместным, но для Германа главным сейчас была она.
Прасковья усмехнулась грустно:
— И к морю я ехать не могу. Нужно кончать квартирный вопрос. И с хирургией решено. Нельзя быть свиньей… Я слишком люблю хирургию… Это, наверное, вообще не женское дело. По крайней мере, женский век здесь тоже короче…
Это было, конечно, объяснение не для коридора, но Герман понял, что откладывать его она не могла. Он вдруг понял, что такой тяжелый для них обоих разговор должен быть последним, и, может быть, даже хорошо, что происходит он в коридоре, на виду у посторонних людей. Это заставляет их быть суше, сдержаннее. Герман понял, что прощается с верным и честным другом, служившим ему много лет надежной опорой в сложной больничной жизни. Слова здесь были бессильны и напрасны.
— И куда? — спросил он.
— Хочу попроситься на функциональную диагностику. Наша докторша переходит куда-то… Мне будет трудно вообще уйти из больницы…
Помолчали. К ним подходил Власов.
— Извините… У меня как раз вопрос к консилиуму. — Оттопыренные ею уши просвечивались солнцем, словно сияли. — Мне показаны после операции свежий воздух и диета, так ведь? Выходит, надо ехать в деревню к папане с сестрицами. Верно?